Графу Александру Павловичу Чернышову, в собственные руки, где бы он ни находился.
"Сударь, наше знакомство сегодня оказалось весьма кратким, а гостиная уважаемого семейства не предрасполагает к объяснениям о допустимости вашего поведения в отношении известной вам особы. Поэтому, предлагаю продолжить беседу в любом другом, удобном для вас месте, в самое ближайшее время.  В этой связи, ожидайте моего секунданта, и прошу вас не стеснять себя в пожеланиях, потому что я заранее принимаю любые ваши условия, относительно выбора оружия.
Князь Евгений Оболенский, ротмистр Уланского, Его Высочества Константина, Лейб-гвардии полка."

Михаилу Смолину, Екатерининский канал, дом 2.
"Миша, здравствуй. Я уже в Петербурге, и нам надо срочно повидаться. Я планировал остановиться у отца в поместье, пока городской особняк не будет приведен в порядок, но внезапно возникло одно дело, не терпящее отлагательств. Полагаю, ты не откажешься принять меня у себя на пару дней? А еще мне требуется помощь, и никого другого, кому я мог бы доверять больше, чем тебе. Буду у тебя самое большее, через два часа, прошу, будь дома. Евгений."

Оболенский не рассказал Карпову о содержимом писем, отправленных, с его же, Карпова, нарочным, и в высшей мере внимательно выслушал его робкую просьбу, но на его намерение это ни в коей мере не повлияло. Распрощавшись с Элен, теперь, в маленькой комнатке, которую Мишель гордо звал своим кабинетом, и слушая возмущенные сентенции друга, мерявшего комнатку шагами и эмоционально жестикулировавшего на ходу, он как-то отстраненно удивлялся собственному спокойствию.

Нет, на его счету была уже не одна дуэль, эта была по счету четвертой, и он прекрасно знал, как глупо выглядит, когда некоторые молодые бретеры, в попытках прослыть бывалыми, утверждают, что  отправляются к барьеру чуть ли не позевывая со скуки. Даже привыкнув к риску, невозможно не испытать того ощущения провала где-то между сердцем и желудком, где словно распахивается незримая дыра, втягивающая в себя все окружающее, и оставляя тебя наедине с мыслью о том, что возможно ты делаешь свои последние шаги по земле.
Это чувство возможно подавить и загнать в самый дальний угол сознания, и давить каждый раз, когда оно попытается высунуть нос.
Его можно скрыть, утаить, даже от самых близких друзей, и казаться веселым и беззаботным, точно самое большее что тебе предстоит - это проиграть половину месячного жалованья в карты.
Но не испытать его - невозможно.
В разных обличьях, с разным ощущением, но инстинктивный страх не чужд ни одному живому существу, и даже на поле боя, взять хотя бы тот, самоубийственный и блестящий прорыв улан Константина через линии французов, каким бы ни был внешне геройским поступок, и какие бы мысли не доминировали в этот момент, как бы не било в голову возбуждением - холодный червячок, сжимающий внутренности, появлялся всегда, пусть даже и был забит потом другими, нахлынувшими чувствами.
А что касается дуэли, то для того, чтобы хладнокровно подставить голову под пулю, в тишине какой-нибудь полянки, и в присутствии лишь нескольких человек - требовалось  куда больше мужества, чем подхваченному общим порывом, нестись верхом в атаку, вместе с тысячей своих соратников. Готовясь и к третьей дуэли, как и к самой первой, Оболенский в свое время постоянно ловил себя на том, как учащенно бьется его сердце, как сухо во рту и каким тесным кажется воротник, и прилагал ощутимые и сознательные усилия, чтобы скрыть эти неизбежные признаки страха.

Сейчас отчего-то все было по-другому. И, хотя Смолин бранил его на сто ладов, взывая ко всем святым, и призывая их в свидетели того, что не было еще на свете такого дурня, который едва чудом выбравшись из могилы, в первый же день в столице хватается за первый же повод, способный в эту самую могилу его вернуть, Оболенский не мог понять собственного спокойствия. 

Нет, пресловутый холодок и пустота, ощущение отрыва себя от жизни и ощущение возможной смерти наличествовали, и были куда больше чем прежде. Гораздо больше, холод этот словно бы заполнял его целиком, и он же сообщал странное ощущение ирреальности просходящего, настолько, что даже почувствовать  инстинктивный страх, не получалось, просто потому, что он не ощущал реальным - ни себя, ни происходящее вокруг. То ли оттого, что провел так много времени словно по ту сторону жизни, ощущая себя скорее мертвым, чем живым, то ли оттого, что за много месяцев успел распроститься с любой надеждой на жизнь, и мысль о смерти настолко въелась в его сознание, что еще не успела вновь отделиться и разделить в его мыслях жизнь от небытия.

То ли оттого, что гнев на Чернышова был слишком силен, а Оболенский, в противоположность взрывающемуся по любому пустяку Смолину, словно бы леденел, когда злился, тем глубже и холоднее, чем сильнее была ярость.

Он не знал почему. Но наблюдал сейчас за собой и Мишелем словно со стороны, как со стороны видел себя в кресле с пустым бокалом, друга, прервавшего свое хождение и жарко жестикулировавшего с бутылкой в руке, из которой он все собирался налить им обоим коньяка, и никак не мог ощутить себя внутри собственного тела и попытаться посмотреть на это дело рационально, с позиции нормального живого человека. От этого ощущения было не по себе. Подумалось, что, наверное, именно так и чувствуют себя призраки, но ничего с этим Оболенский поделать не мог. "Кстати у призраков есть свои преимущества" - мысли ползли в голове с ленивой прохладцей скучной светской беседы - "Их ведь не пристрелить и не заколоть.  Весьма выгодная позиция"

- Да будет тебе, Миш. - наконец примирительно вставил он в монолог друга, с такой усталой  и почти виноватой улыбкой, что тот едва снова не возмутился - Я уже понял, какая я свинья, что едва вернувшись, и так далее.  Расскажи теперь, до чего ты договорился с Чернышовым и компанией. Сабли-шпаги-пистолеты? На скольких шагах, на каких условиях? Пожалуйста.

Михаил запнулся, выругался, налил себе полбокала, выпил в два больших глотка, скривился, лучше всяких слов продемонстрировав слово "Варварство!", выдохнул, налил еще, наконец сел, и принялся излагать.