Пальба позади распаляла взвинченные нервы Корсара похлеще всех шпор и хлыстов когда-либо существовавших на свете. Он вылетел из реки, словно пушечное ядро, промчался не взвидя света через перелесок, и вылетел на открытое поле, которое было залито лунным светом. После темноты под сенью деревьев вокруг мельницы этот неяркий свет резал глаза точно полуденное солнце. Оболенский, чуть ли не лежавший на шее жеребца, чтобы уберечься от веток, грозивших смести его с седла, теперь получил возможность выпрямиться.
- Лешка. Эй... - Он с огромным усилием приподнял парня, опирая его ноги о свой сапог, переворачивая его, и усаживая боком, точно даму, потому что усадить его верхом сейчас не смог бы даже будучи в полном здравии - молодой человек висел, точно куль, и казался неимоверно тяжелым. Ощупав его, полковник содрогнулся. А Рогачев застонал, сжимаясь в комок, и навалился на его плечо, явно будучи не в силах сидеть самостоятельно.
В серебристом свете луны Евгений увидел, что глаза его крепко зажмурены, а лицо приобрело странный вид, словно бы Алексей не ел как минимум с неделю.
Господи... только этого еще не хватало. Плечо и спину ломило, как тараном било в мозг одним-единственным желанием - лечь, и закрыть глаза. Штанина промокла и набухла, в сапоге хлюпала кровь. Нога горячо пульсировала, точно в нее воткнули докрасна раскаленный шомпол, и запоздало пришло понимание - отчего это. Но понимание это не имело значения, а имело другое. Везти Алексея более чем десяток верст в таком состоянии - невозможно. Да и Корсар, после этой вспышки не сможет промчаться всю дорогу галопом, ему необходим хоть краткий, но роздых.
Вот когда впору было взвыть от бессильного бешенства. Он запрещал себе думать о том, что произошло, и о том, что могло быть его причиной. Запрещал, заставляя думать о насущной проблеме, и широкое поле, точно в насмешку, безмятежно дремавшее под луной, являло совершенно неуместный контраст с совершенейшим разбродом, который сейчас царил в его душе.
К своим? Не доедем. А куда? В деревеньке поблизости не осталось ни единого жителя. Следующее поселение - верстах в шести на северо-восток наверняка было еще обитаемо, но... шесть верст...
Неожиданно вспомнился старик пасечник, благодаривший его за то, что он устроил его семейству места в почтовом обозе, службу, жалованье, да еще и его самого вознаграждением не оставил. Этот старик собирался остаться. Не захотел оставить свои ульи. Только где та деревня-то?
Теперь, когда в хаосе мыслей возникло что-то определенное, Оболенский поумерил пыл жеребца, и немного поколебавшись, свернул его на юго-восток. И правда - черные тени домов проступили на фоне серебристого сияния почти сразу, но даже одна верста, разделявшая их, растянулась почти до бесконечности, хотя на деле прошло совсем немного времени.
Рогачев тем временем кусал губы так, что прорывающиеся сквозь них стоны были похожи на всхлипывания больного ребенка, и Евгений готов был выть в голос, чтобы не слышать их.
Но он их слышал.
Маленькая избушка в одну комнатку, в окружении десятка ящиков с трогательными остроугольными крышами. Темнота. Немудрено, время-то уже наверное два или три пополуночи. Может, все-таки ушел? Или спит?
Подъехав верхом, Оболенский постучал в закрытый ставень. Раз, другой. Внутри послышалась какая-то возня, но никто не открывал. Еще бы. Не то время, чтобы без опаски открывать абы кому.
- Егорыч... - забытое, как ему казалось, имя старика, само скользнуло на язык, а вот голоса своего Оболенский не узнал. Это он сказал? Устало, измученно, едва слышно. - Егорыч...
Через несколько секунд лязгнула щеколда и на пороге показался невысокий, жилистый старик с бороденкой клинышком, и изрядной проплешиной на макушке. Настороженный, хмурый, сжимая в руке... лопату! - он пристально рассматривал ночных визитеров чуть ли не минуту, прежде чем сощурился.
- Свои?
- Свои - эхом отозвался Евгений, у которого и у самого от потери крови уже мутилось в голове. - Помоги... Раненого привез... Христом-богом...
- Это откуда? - все еще подозрительно продолжал допрашивать пасечник, спускясь с крыльца, когда, наконец, узнал ночного гостя. - Вашбродь! Вы?
- Я - едва шевеля губами выдохнул Евгений, насилу державшийся в седле. Вот теперь старик засуетился по-настоящему.
- Да что же эт я. Слезайте, прохо... - Ох, Богородице дева, заступница. - испуганно охнул он, осенив себя крестным знамением, когда пытаясь снять Рогачева с седла, коснулся рукой его залитого кровью мундира.
- Да... - с усилием выговорил Оболенский, перебрасывая одну ногу через круп, и осторожно, придерживая ординарца, попытался спешиться. Нога подогнулась, и под тяжестью неподвижного тела он мешком рухнул на землю, издав какое-то невнятное рычание, перешедшее в скорее злое, чем мучительное "ыыы", едва успев уберечь от падения еще и Рогачева, который навалился на вовремя подхватившего его подмышки старика.
- Ох... Святые угодники.. Вашбродь... живы? Давайте, давайте внутрь!
- Да... сейчас... - земля тянула к себе как магнит, на лоб давило кровавое облако, стучащая боль в голове заглушала даже боль от раны. Вставай же, черт тебя побери, вставай!!!
Встал. И Рогачева в избушку затащили в четыре руки. Молодой человек уже не стонал, и когда его уложили на узкую лежанку у стены, дышал часто, прерывисто, судорожно держась за живот. Егорыч торопливо подставил табурет, бухнул на него бадейку с водой, с треском принялся раздирать на полосы какую-то тряпку. Оболенский неловко присев боком на край той же лежанки торопливо распахнул мундир, задрал рубаху, и едва удержался от целого потока восклицаний, толка и смысла в которых было бы не больше чем в попытках сейчас что-то сделать. Рана, медленно сочившаяся темной, почти черной в свете единственной лучины, кровью, зияла на три пальца выше и левее пупка и, наклонившись поближе, Оболенский едва сдерживая тошноту почувствовал характерный запах.
Егорычу, судя по всему, не требовалось даже и этого, и едва взглянув на молодого человека, он сокрушенно покачал головой, и, даже не попытавшись прикрыть его рану хотя бы тряпкой, с кряхтением присел на корточки, прижимая в несколько раз сложенную полосу ткани к ноге Оболенского.
- Вы-то тоже ранены вашбродь. Парню уже не поможешь, давайте хоть вас затяну потуже, авось уймется.
Евгений с трудом его понимал, и едва соображал, что тот делает. И пока узловатые, сухие пальцы старого пасечника затягивали в тугой жгут полосу ткани повыше его собственной раны, он, схватив первую попавшуся тряпку, все же пытался остановить кровь Алексею, и смотрел на то, как буквально на глазах заостряются черты его лица, как выпирает и истончается нос, вваливаются глаза, придавая лицу сходство с обтянутым кожей черепом.
- Лешка... Лешка... живи же, чертов ты сын... Егорыч! Ну должен же быть в округе хоть один лекарь! Повитуха! Костоправ! Хоть кто-нибудь!
Ощущение собственной беспомощности было настолько сокрушительным, что вкупе с шумом в ушах и кружением избушки вокруг, порождало ощущение ирреальности происходящего. Ведь не могло быть, что молодой, веселый, любопытный, азартный парень вот так, в несколько минут превратился в умирающего старика. Оболенский видел много смертей. Слишком много. И мгновенных, на поле боя или дуэли, и медленных, мучительных на госпитальной койке. Но еще ни одна не производила столь гнетущего впечатления, ни одна не порождала желания заорать, чтобы заставить эту чертову реальность разорваться и исчезнуть, потому то в ней происходило то, что он отказыался видеть и принимать.
Но, тем не менее видел. Видел, как живот Рогачева, ставший твердым, как доска, причинял столь жестокую боль, что молодой человек, уже потерявший всякую сдержанность, мучительно стонал в голос, и плакал, вцепившись одной рукой в запястье Оболенского а вторую прижимая к животу.
Было трудно дышать, глухая, тягучая боль в сердце разрасталась, заполняя грудную клетку изнутри, сжимая ее в горячий кулак, вытесняла воздух, Евгений едва переводил дыхание, пытаясь как-то облегчить страдания парня. Тряпка промокала, кровь не останавливалась, и затравленный взгляд, который он то и дело бросал по избушке, не выхватывал из полутьмы ничего утешительного. Только несколько икон в красном углу смотрели на них внимательно и скорбно.
- Лешка.... Живи... ну...
- Евгений... Андрееви-и-ич - наконец простонал Рогачев, сжавшийся в комок, и стискивая его руку что было сил. - Бо-ольно!
Проклятье.
Раненого трясло. Едва ли соображая, Оболенский, как малого ребенка закутал его в лоскутное одеяло, поверх которого тот лежал, и обхватил, силясь согреть.
- Потерпи... Потерпи, мальчик, сейчас... сейчас.... - он лгал. Уже видел, и понимал, что ничего "сейчас" не будет. Ни сейчас ни потом. Но что было сказать умиравшему на его руках парню, чтобы ободрить и утешить. Этого Евгений никогда не знал.
- Воды... - запекшиеся губы едва шевелились
Нельзя было ему воды. Оболенский знал это немудреное правило. Но... Господи, если уже все равно ничего нельзя поделать, если ему осталось всего ничего - то пусть хоть умрет не жаждая!
- Вот.... Держи - он потянулся за повешенным на спинку стула черпаком, черпнул из бадейки, и поднес ее к губам молодого человека. Пасечник, к тому времени, уже поднявшийся на ноги, и обошедший лежанку, с мрачным и понимающим видом приподнял Алексею голову. Тот припал к черпаку, с жадностью, и даже отпив несколько глотков с облегчением откинулся снова на набитую гороховой соломой подушку, прежде чем новая волна боли заставила его сжаться, и уже не застонать а закричать. Беспомощно, бессмысленно, жалобно, как кричит пойманный в капкан зверек.
Он кричал еще с четверть часа. Непрерывно, держась за руку поддерживавшего его Оболенского, и скорчившись в три погибели так, что утыкался головой в его колено, цепляясь за своего патрона как за нечто последнее, материальное, за что он мог удержаться в этом мире. Кричал, пока крик не перешел в жалобное поскуливание, и он не затих.
Совсем.
- Почий с миром. - Старик перекрестился, и поглядел на офицера, который застыл, не в силах разжать рук, которые словно свело судорогой. - Все, вашбродь. Отмучился мальчик.
Отмучился, да.
Евгений медленно отпустил расслабившееся тело, зачем-то посмотрел на свои ладони, и так же медленно сложился пополам, закрывая лицо руками. Тупо. Глухо. Как после удара по голове.
Первая волна дрожи прошла вдоль позвоночника почти незамеченной. Он еще слышал, как Егорыч поднялся с места и зашуршал каким-то одеялом, накрывая умершего. Вторая волна. Третья. Через минуту его забила крупная дрожь, с головы до ног. Так, что застучали зубы. Со стороны это, возможно, было похоже на рыдания, но это было не так. Его просто трясло, трясло безжалостно, давая выход всей этой чертовщине, которая произошла как во мгновение ока и перевернула все кверху дном. Сердобольный пасечник проковыляв по избушке и чем-то погремев в углу, поднес ему чарку с едко пахнущей жидкостью. Оболенский едва кивнув в благодарность, и насилу удерживая сосуд в трясущейся руке, опрокинул ее залпом, не почувствовав ни вкуса ни крепости. Но через минуту все же дух медвянки все же ударил маленьким молоточком в мозг, и растекся жаром по жилам, прогоняя и дрожь, и мертвенное, сковавшее их оцепенение.
Надо было двигаться дальше. Думать. Говорить. Делать.
- Егорыч... Прости, что к тебе так. Просто не знал куда нам...
- Да ничего, ничего. - размеренно протянул пасечник - Это ничего. Хоть на кровати ушел, под крышей, мальчик-то, а не в чистом поле под открытым небом аки зверь лесной. Все в руках Божиих, вашбродь, тут уж ничего не поделаешь.
- Да... - выдохнул Оболенский, отбрасывая волосы с глаз, и снова взглядывая на уже прикрытое тело. Горечь разлилась внутри вместе с тяжестью, к которой он так привык, что перестал ее замечать - Эх... Лешка, Лешка... что же я твоей матери напишу.
- Напишете, что в бою умер малец, как герой. - рассудительно заметил старик, снова наливая медвянку- Оно-то, конечно, для материнского сердца не утешение, но лучше чем ничего.
Евгений кивнул, и поднялся, сам не зная, что собирается делать, но пошатнулся и рухнул обратно. Даже не от боли в ноге а от страшного опустошения, от которого все тело казалось выпотрошенным заживо.
- Ничего... Ничего вашбродь. - сморщенная рука с узловатыми пальцами легла на плечо, а вторая протянула вторую чарку - Хлебните еще. Давайте хоть вашей раной займемся по-человечески.
Оболенский мельком глянул на свою ногу, и пожал плечами. Кровь уже не текла, хоть вся повязка, наложенная стариком (и когда успел) прямо поверх штанины, пропиталась темно-красным.
Надо было возвращаться. Но прежде...
- Егорыч... Мне ехать надо, но.. Лешку наверное того... похоронить надобно. - собственный отрешенный спокойный голос казался чужим.
- Надобно, конечно надобно - старик деловито пощупал повязку, и расслабил, а потом и вовсе снял затянутый повыше нее жгут. - Утречком и займусь. Тележка у меня есть, и батюшка в Леушине найдется. Похороним как полагается. Токмо как вам ехать-то в ночь, да еще в таком виде? Далеко ли? Оставайтесь до утра, вашбродь. Вам ведь тоже...
Оболенский покачал головой. Пошарил по карманам, но не нашел ничего, кроме тяжелых, украшенных бронзовой монограммой серебряных часов. Старик нахмурился, но Евгений протянул ему часы, держа их на открытой ладони.
- Возьми. Не за труды, Егорыч. А за... черт его знает, сам не знаю. За спасибо, и за прости.
Пасечник что-то промычал, похмыкал глубокомысленно, но в конце концов взял подарок осторожно, будто хрустальный, вздохнул, и сунул в карман.
- Вам бы все-таки и правда остаться. На ногах не стоите ведь. А ну как свалитесь по дороге?
- Бог не выдаст... - выдохнул Оболенский, опираясь о лежанку, и со второй попытки все-таки встал, устояв на ногах. Надо было. Надо. - Алексей Васильевич Рогачев его звали. Двадцати двух лет от роду.
Старик молча кивнул.
Корсар, казалось, спал. Но тут же всхрапнул, под погладившей его по голове рукой, открыл глаза, и потянувшись к лицу хозяина долго и нежно выдохнул ноздрями, обдав кожу теплым дыханием. Приветствие, которым обмениваются лошади между собой, высший знак дружбы, который только может получить от лошади человек. Сердце защемило еще сильнее. Знает ли сам Корсар, что сегодня в очередной раз спас ему жизнь? Фризы слишком редки и дороги, чтобы брать их в кавалерию, где лошади гибнут слишком часто, и в полку Корсар был единственным, став, вследствие своей невероятной везучести чем-то вроде местной знаменитости. Его сила и мощь не раз спасали Оболенского, выносили из таких схваток, в которых трудно было уцелеть. Вот и сегодня, если бы не он...
Подняться в седло Евгений смог только с третьей попытки, и с помощью Егорыча - левая нога отказывалась повиноваться. Но, очутившись в седле, и подобрав обрывки повода, почувствовал себя увереннее, чем на собственных ногах.
- Прощай, Егорыч. Не поминай лихом, и прости.
- Храни Христос, вашбродь. - со странной, печальной улыбкой напутствовал его старый пасечник крестным знамением, прежде чем вороной, тронувшийся с места шагом, скрылся в темноте.
А дальше - была скачка. Через поле, полным галопом, сломя голову. Только вот от тяжелых мыслей и на такой скорости было не уйти.
Не должен был Лешка погибнуть сегодня. Они ехали на встречу с другом. Выполнить просьбу, забрать девушку. Повидаться в конце концов. А встретили засаду.
Зачем там была эта засада. Кто привел французов. Командовал ими не Шабо, что было ясно по голосу, но кто? И зачем? Ведь ясно же, что не случайный разъезд, мельницу намеренно окружали пехотинцы. Значит, знали, что непременно кого-то там застанут.
Кто? И зачем?
Вспоминались слова друга о том, что сейчас многие французы спят и видят, как бы подарить своему императору подарок, который тот когда-то, мельком, пусть и тут же забыв о своих словах, все же выразил желание заполучить. Случайно? Как можно случайно знать точно где и когда поймаешь добычу.
Неужели Шабо?
Думать об этом не хотелось. Эта мысль тоже причиняла режущую боль, хотя Оболенский неотступно к ней возвращался. То видя несомненные аргументы в пользу этого, то припоминая не менее убедительные аргументы против. То снова запрещая себе думать обо всем, и обещая себе разобраться на спокойную голову. Фриз перешел ненадолго на рысь, а потом сам, видимо почувствовав впереди, невидимый еще для всадника лагерь, снова пошел галопом. Небо впереди и справа посветлело, обозначая приближающийся рассвет. В рассеивающемся мраке показались черные остроугольные тени палаток. Потянуло запахами лошадей, навоза и отхожих ям, принесенными ветром.
Оболенский ехал в лагерь, в усталости, клонясь в седле до самой гривы. Ему предстояло много времени для размышлений. И, несомненно, разбирательство по поводу самовольной отлучки. И гибели Рогачева.
И собственные мысли, которые были тяжелы и невеселы, как двусмысленный и ничего не решающий приговор трибунала.
Отредактировано Евгений Оболенский (2017-04-05 13:36:07)
