- Ну и спека, хлопцы. - дюжий казак отбросил со лба мокрую от пота прядь волос, и потянулся. Сосед, которому он своим движением едва не угодил в глаз, выбранился, отдернув голову, но поленился тянуться за сдачей.
Смешанный пост из дюжины пехотинцев и десятка казаков, караулил левый берег Осьмы, расположившись в естественном просвете в густой поросли молодых вязов со всеми удобствами. Лошади, отведенные за деревья, и невидимые с реки мирно паслись, отмахиваясь хвостами от насекомых.  Уложив ружья в углубления наспех набросанного бруствера, шестеро пехотинцев наблюдали за берегом, трое спали, не испытывая никакого дискомфорта от звуков вялой перестрелки доносившейся справа, несколько казаков вяло резались в карты, остальные покуривали, флегматично отмахиваясь от мух, и обсуждая последние новости. Не далее как вчера нагнали, наконец, отступающую армию, почтовые фургоны, и праздник получился полным, даром, что на их участке с самого утра была полнейшая тишина.
О положении дел избегали говорить все. А что толку. Войска отступали и отступали. От Валутиной до Лубино, от Лубино до Савино, от Савино до Вязьмы, все дальше и дальше, вглубь России. Все ближе к Москве. А француз шел следом как привязанный. Росло недовольство, досада, глухой ропот, но в том и спасение солдата - что поневоле вырабатывается умение отвлекаться от глобальных вопросов, и жить сегодняшним днем. А сегодняшний день определенно удался. На их участке было спокойно, двое казаков, сгоняв ненадолго в маленькую деревеньку в четыре дома, находящуюся неподалеку, разжились кувшином сливок, еще теплым караваем и маленькой баклажкой меда,  обеспечив тем самым настоящий пир. И если добавить к этому еще и полную флягу первача, то можно было считать, что день прожит не зря.
Долго, впрочем, такое блаженство не продлилось. Близилось время смены караулов, и пехотинцы усердно жевали зонтики обнаруженного поблизости дикого укропа, тогда как казаки, лениво развалившиеся на снятых с седел чепраках, явно были выше этих мелких бытовых проблем.
Неожиданно вся эта идиллия была нарушена почти удивленным возгласом.
- Французы!
Секунды не прошло, как караульные повскакали на ноги, и приникли к брустверу, вглядываясь в противоположный берег.   Пехотинцы вскинули ружья. Однако из-за деревьев выехал всего один человек. С белым платком на пике. Да еще и при эполетах. Разобрать чин издалека было невозможно, но то как блестели они золотом на солнце свидетельствовало о том, что чин как минимум немалый.
- Да он один! - растерянно произнес один из пехотинцев.
- Парламентер. - добавил второй, опуская ружье. - С тряпкой белой едет.
- А если ловушка? - напрягся третий, совсем еще юноша, с только-только пробивающимися усиками, вцепляясь в ружье, как утопающий за соломинку. Совсем еще необстрелянный, он с места в карьер, едва попав из свежего набора прямиком в армию, угодил чуть ли не с дороги в кровавую мясорубку сражения у Валутинской горы, и теперь за каждым кустом готов был увидеть французскую тяжелую кавалерию.
- А мы зараз и подивимося - нехорошо ощерился рослый казак с вислыми усами - Хто вин такий. В сидло, хлопцы!
Едва француз, явно еще не видевший импровизированного бруствера, который со стороны реки был похож скорее беспорядочную полосу валежника, нежели на рукотворное сооружение, выехал к самому берегу, как словно из ниоткуда, перемахнув через беспорядочно наваленные ветки и земляную насыпь с гиком и свистом вылетели верховые, выставив "камыши" наперевес, и помчались напрямик через реку, веерами разбрызгивая воду, которая доставала лошадям до груди, к одинокой фигуре.

В это же время с противоположной стороны послышался стук копыт, от довольно многочисленного отряда, в котором оглянувшийся юный пехотинец, и тут заподозривший засаду, с облегчением признал пеструю, разношерстную мешанину, которую представляли собой сменяемые сразу с нескольких постов караулы, прежде чем отправиться в обратный путь. Большую часть отряда, впрочем, составляли драгуны, которые оставались на аванпостах, тогда как сменившиеся присоединялись к отряду. Офицер, ехавший в голове отряда, несомненно, тоже был из драгун, несмотря на отсутствие форменной каски, а рослый, матерый вороной жеребец  под ним шел так, словно с каждым шагом намеренно и с силой впечатывал копыто в землю.
- О, наши едут. - выдохнул юноша с облегчением. Смена едет, а значит можно уже отправляться в лагерь, и,может быть, успеет написать письмо матери до того как фургоны тронутся в обратный путь.
- Как раз кстати. - буркнул второй пехотинец, глядя впрочем не назад, а вперед, где  казаки, налетели, выскакивая из воды, на француза и закружили вокруг. - Интересно, что счас будет.
- Эй, мусью! Ке тебе ву? - вопросил тем временем один из казаков, под всеобщий хохот и свист, с которым казаки крутились вокруг одинокого всадника, тыча пиками в воздух в опасной близости от синего мундира.

Объезжать аванпосты было скучной задачей, но Оболенский хватался за любую возможность быть при деле, тем более, что в его дивизионе, после Смоленска и Лубино не осталось старших чинов, новых к нему переводить не спешили, а его рапорт на предмет повышения Реева и Соболева в суматохе отступлений - явно ни до кого пока не дошел, и неизвестно дойдет ли вообще. Только снова присоединившись к армии у Лубино, он узнал о назначении нового главнокомандующего, и теперь весь штаб словно погрузился в спячку, в ожидании перемен, кои могло принести новое начальство, и ожидать от штабистов каких-либо движений не стоило.
Глядя по сторонам, вперед, где уже виден был меж деревьев аванпост, на котором по первому взгляду, все было спокойно, и прислушиваясь к звукам перестрелки, изредка доносившейся от моста, он вяло думал о том, не отправиться ли туда, поглядеть что происходит, после того, как закончит свое дело, когда новый звук, привлек внимание Корсара, и жеребец так тряхнул головой, что всадника дернуло в седле.
- Что такое? - непонимающе спросил непонятно у кого Оболенский, выдернутый из своих мыслей, но фриз, разумеется, ответить не мог - лишь захрапел, топорща уши, и вновь встряхнул гривой. Евгений прислушался, и на этот раз услышал. Гогот и свист, развеселые голоса, стук копыт, и вскинув бровь, прибавил шагу, подъезжая к аванпосту по боковой тропинке, еще не видя из-за деревьев происходящего за рекой. Пехотинцы, впрочем, увидели подъезжавших издалека, поскольку вытянулись во фрунт, оставив ружья в гнездах.
- Там француз, господин полковник. Парламентер кажись.
- Француз?
Повинуясь привычному движению колена, Корсар сделал еще несколько шагов, выходя из-за деревьев, и только теперь Евгений увидел синий мундир в окружении крутившихся вокруг и гоготавших казаков. Лошадь француза взвилась на дыбы, он что-то крикнул, неразберимое на таком расстоянии, зато белый платок на пике не оставлял сомнений в том, что он таки действительно парламентер, а главное...
- Шабо?! Ничего себе...
Он поднял руку, призывая следовавший за ним отряд, в котором, назначенные в караул на этом аванпосте уже начинали спешиваться и отводить коней, оставаться на месте, и сильно сжав коленями бока жеребца послал его через бруствер. Фриз, сказочная мощь которого была предметом восторга чуть ли не всего дивизиона, как на крыльях перелетел через усыпанную ветками земляную насыпь с таким запасом, что его передние копыта при приземлении с плеском ударили по воде, и помчался через реку.
Казаки оглянулись, прервав свою игру.
- Ну ось, все задоволення зипсував - разочарованно протянул один из них, но, тем не менее, степняки остановили свое кружение, и расступились, пропуская офицера.
- Свободны. - сухо бросил им полковник, кивком указывая назад, на берег, и взглянув на француза, недоверчиво усмехнулся, протягивая руку, не обращая больше внимания на нехотя разъезжавшихся казаков.
- Умеешь ты, однако, удивлять. Рад видеть тебя в здравии, Огюстен.
Оставшиеся на аванпосте пехотинцы смотрели из-за бруствера, недоверчиво хмурясь, но комментариев не отпускали.
- Какими судьбами?

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-28 15:39:07)

Дикарей? Оболенский прикусил губы, и опустил голову.  Дикари. Он, конечно, прекрасно понял, что имел в виду Шабо - непочтительное и совершенно неуместное поведение казаков по отношению к парламентеру.  Но вот царапнуло что-то. Воспоминанием о французском снобизме, знакомом еще по временам Корпуса и мсье Роше, который не чинясь высказывался на предмет того, что все вокруг дикари да варвары, и считал все на свете отбросами, что не имело отношения к Франции. Да и не он один.  Неожиданно подумалось - интересно, а что они, там между собой, говорят о них? О противниках, солдатах, жителях той страны, которую пришли завоевывать? Тоже дикарями называют? Пьяными медведями? Эту метафору он как-то слышал тоже, и немало над ней посмеялся. Стало грустно и смешно. Спросить, что ли. Странно, но воспринимать Шабо в таком ключе - он не мог и не хотел. Он передернулся, и, вместо ответа, кивнул на противоположный берег.
- Поехали, я тебя провожу.
Пригодится ли пика с платком на дальнейшем пути - он не знал, но во всяком случае можно было быть уверенным, что во француза едущего рядом с полковником лейб-гвардии стрелять никто не станет.
Уже сменившиеся караульные проводили обоих офицеров любопытными взглядами. Отряд, дожидавшийся Оболенского вяло топтался на месте, поодаль.  Подозвав к себе Зельского, Евгений велел ему продолжать объезд дальше - самому, и кивнул Шабо на поле, расстилающееся перед ними, пересеченное узкими перелесками и проплешинами затянутых ряской прудиков.
- До ставки главнокомандующего еще несколько верст. За тем полем. А ты... - его взгляд упал на новенькие эполеты, и тут же бросилось в глаза то, чего не заметил раньше - заметно выбухающий под эполетом правый рукав, как бывает при наложенной повязке. Офицер невольно усмехнулся - Ого! Поздравляю с повышением. А ты, гляжу, даром времени не терял - он кивнул на явно раненую руку - Где заработал украшение-то? На Валутиной?

Оболенский невесело усмехнулся, слушая про похождения Шабо и вестфальцев. Вот же, правда, не было печали угодить под пулю своих же. И к лучшему, ох как к лучшему эта рана. Жизни не угрожает, а из сражений вывела. Подольше бы так протянулось - было бы хорошо. Ведь неважно, столкнутся ли они в бою вновь нос к носу. Гибли тысячи. И не хотелось бы, ох как не хотелось думать, что и Шабо может остаться где-нибудь на поле, среди груды трупов.
Лошади ступали по выгоревшей траве. Жаркий ветер пригибал сухие стебли с шорохом, и гнал по ним волны, как по морю. Справа показался еще один аванпост, и занимавшие его солдаты высовывались над бруствером, провожая взглядом обоих офицеров, но останавливать не пытались. Значит, Шабо был в Египте. Сиди они сейчас где-нибудь у камина, с коньяком и сигарами, Евгений не преминул бы расспросить об этом походе, о Египте, о пирамидах. Но они ехали сейчас по полю, которое, как знать, может снова стать полем битвы. Или другое такое же. Или еще одно. И расспрашивать не хотелось. Не хотелось вообще ничего. Вот просто ехать и ехать, бесконечно. И чтобы все это, наконец, закончилось, странная вакханалия, в которой хочется называть другом врага, и в которой понятие жизни сводится к безличному количеству боевых единиц. Отупляющая настолько, что и сам поневоле начинаешь считать себя всего лишь боевой единицей без прошлого, которому здесь нет места, и без будущего, которого почти наверняка не наступит.
Наполеон хочет мира. Слова упали как камни на дно глубокого озера. Не породив ни единого отклика. В тяжелом, темном омуте, которым все больше затопляло собственную душу с каждым сражением, с каждой верстой отступления, не мелькнуло ни единой искорки надежды. Быть может, он просто разучился испытывать это чувство.
- Ничем хорошим это не кончится, Огюстен. - наконец отозвался он тихо. - Ни-чем. Не будет нам мира.
Тяжелая тупая боль привычным комом скрутилась где-то внутри, и Оболенский бессознательно протер грудь кулаком.
- Это ведь больше не Австрия, не Пруссия - продолжил он так спокойно, будто говорил не с французом, представителем вражеской армии. - Это Россия. Наполеон - гений войны, но Россия никогда не примет мира с тем, кто пришел ее завоевать. У нас говорят - Россия-матушка. Кто же согласится с тем, чтобы отдать свою мать захватчику. Даже если в живых не останется никого из солдат, против него будет воевать каждый куст, и каждое дерево. Будут воевать и крестьяне и горожане. Я видел, как в Смоленске жители жгли свои дома, чтобы они не достались захватчикам. Так будет и дальше. Нельзя говорить о мире, держа в руке меч. О мире говорят, протянув открытую ладонь, Огюстен, и загнав сталь в ножны. Да и то...
Он закинул голову, подставляя лицо ветру, и глубоко перевел дыхание, потому что проклятый ком таки давил, и никак не желал таять.
- Мы отступаем. Барклай говорит, чтобы сохранить армию. Вымотать вас походами и переходами. Ох, Шабо, паскудно все это, но деваться нам некуда. И тебе тоже. - и с неожиданной злостью на безвыходность ситуации добавил - Схлопотал бы ты, что ли, пулю во второе плечо, чтобы не влезать в стычки. Или животом захворал. Мне-то умирать не жалко за родную землю, а тебе-то зачем? Просто за долг и присягу? Знаю, черт возьми. Как и тысячам других.
Евгений с досадой стукнул кулаком по колену. Корсар недовольно скосил глаз, и тряхнул головой, звякнув кольцами уздечки.
- Все равно паскудно.

- Так для твоего же блага и желаю. Не хочется мне каждый раз в любой стычке гадать - где ты там на другой стороне, живой ли или уже нет. Хотя понос, солгласен, это, конечно, удовольствие ниже среднего - Оболенский невольно усмехнулся, хоть и невесело поначалу.  Тягучая трясина, затягивавшая его с самого вечера отступления от Смоленского моста, отступала неохотно, но  заразительное жизнелюбие неунывающего француза было способно отогреть, кажется, любую застывшую душу.  И вправду, трудно было найти на свете двух более непохожих людей, так может быть и правда в том, что крайности сходятся. По складу своего характера Евгений довольно туго сходился с людьми, и, предпочитая обычно держать всех вокруг "на расстоянии вытянутой руки" очень мало кого допускал в свой внутренний круг. Пожалуй, из всех своих знакомых, разве что со Смолиным он ощущал себя так же свободно, как с Шабо.  И, мало-помалу из его глаз стало уходить это невидящее выражение, которое он все чаще видел по утрам, когда доводилось бриться не наощупь, а перед приткнутым где придется осколком зеркала. Настолько, что продолжение речи француза он слушал с уже потеплевшими глазами, а когда тот заговорил о женщинах - покосился на своего спутника с искренним, почти веселым любопытством, и присвистнул, оценив его мечтательный тон.
- Ого! Говоришь-то как записной гурман о редком лакомстве. Неужто не только пулю в плечо получил, но и стрелу Амура в сердце заодно? Даже не знаю, поздравлять ли тебя или сочувствовать.  - Оболенский сощурился, не пряча, впрочем, улыбки в уголках губ - А провести в общем-то можно, даже знаю способов как минимум два, но ты скажи хоть что за девица, и, самое главное - что с ней потом-то делать, после "переправы"?  Отпустить с Богом на все четыре стороны, или упаковать в посылку и прислать к тебе в Бретань, с голубым бантиком на шее?

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-29 23:15:08)

Оболенский сочувственно усмехнулся, услышав про "тяжелую артиллерию", но, слушая дальше, все больше хмурил брови. В порядочности Шабо он не сомневался, даже вопросы задавать было бы не просто нелепо, но и оскорбительно, причем даже по отношению к самому себе, но что-то в этой истории ему здорово не давало покоя. И даже не рассказ о крестьянском бунте и убийстве помещика, хотя такие истории случались довольно редко, и еще не успели намозолить слух. Байки о том, что при французах настанет вольница, распространялись так, что разве что глухой бы не услышал, и находились правда те, кто в это верили, хотя подавляющее большинство предпочитало жечь дома и уходить с их пути, чем соблазняться на гипотетические вольности, а обескровленная, отступающая армия и пополнялась-то в основном за счет огромного потока рекрутов-добровольцев из числа крестьян, даже крепостных, и ходили слухи о создании и народного ополчения.
Сама по себе просьба Шабо была понятна и собственно, единственно верна, хотя складывалось ощущение, что он попросту разрывается между "хочу" и "надо бы, так правильно". И в общем-то достаточно просто выполнима.
Если бы не одно "но" - армия отступала как раз к Москве. Уже пошли слухи о том, что готовится некое генеральное сражение, только вот где? И если после него вновь отступать, то куда уже? За Москву? В таком случае барышня отправится прямиком в котел, который только-только поставили на огонь, но который неминуемо закипит. О Храброве, которое тоже как раз окажется на пути армии, и которому от этого визита не светит ничего хорошего, думать не хотелось. Но, впрочем, Подмосковье большое, и даже если случится очередное отступление...
- Значит, первый способ отпадает. - произнес Оболенский задумчиво вслух. - Ты с нею, похоже, переправляться не собираешься, а жаль. "Взять в плен" вас двоих, да и отправить дальше - чего ж проще. Но второй вполне осуществим, если обговорить детали. Я и сам не знаю, сколько мы здесь простоим, и...
Он неожиданно нахмурился еще сильнее, а потом тряхнул головой, разом посветлев лицом, как это бывает с людьми, мучительно пытающимися понять - что за крючок такой засел в голове, и не желает ни исчезнуть, ни проявиться более явно, и протянул.
- Воот оно что! Баратынская, говоришь? Я про них слышал, и даже немного знаком с ее отцом... покойным. У моих родственников имение по соседству с ними.
Он помолчал немного, вдумчиво вглядываясь в открытое лицо француза, а потом спросил:
- А что она? Как думаешь? К тебе. Тоже "тяжелая артиллерия", или "просто вежливость ко всем-вежливость всегда". Хочет она ехать дальше, или предпочитает остаться в обозе, ты спрашивал?"

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-30 01:02:58)

Информация о том, что Сергей Петрович и кузины здравы и невредимы пришлась как нельзя более к месту. По возвращении из Рудни кавалерия прошлась по Смоленской области таким ураганом, что Евгений не имел ни единого часа свободы, чтобы узнать о судьбе своих родичей. И послать кого-то из дивизиона в тех условиях, когда каждый человек и каждая минута были на счету - было чревато последствиями. Форсированный бросок до Лубино, наутро - еще один бой, и дальше новое отступление, тут уж было не до выяснений. Хотя, как нехотя мог бы признаться себе Оболенский, если бы речь шла об Элен с сыном, или об отце или братьях, но он помчался бы к ним, наплевав даже на возможное обвинение в дезертирстве, чтобы проверить - все ли у них в порядке. Но прочие родственные узы не были для него чем-то, что могло бы стать превыше долга, и отношения с родственниками у него были не ближе того, что полагалось по долгу вежливости. Поэтому информацию он выслушал с благодарным кивком, а от слов Шабо попросту отмахнулся.
- Да ну тебя в баню с этим "навязываться" и "недостойное дело". Не неси чушь, Огюстен, если не хочешь оскорбить. -  Оболенский машинально перевел выражение "да ну тебя в баню" - дословно, и сам того не заметил, думая о другом. И оставалось только гадать - что подумает о подобном посыле Шабо, если и вправду попадет когда-нибудь в русскую баню.
- Девушке в армейском обозе и правда не место. Не говоря о том, что ты не можешь круглосуточно торчать рядом с ней, а отребья всегда везде хватает. Перевести ее к нам нетрудно, но ведь и у нас обозы да солдатня, а до Москвы неблизко, ехать девушке одной. Хммм... - Евгений в задумчивости поднял голову к небу, словно пытался прочесть ответ среди плывущих по небу облаков, и, осененный внезапной идеей удовлетворенно хмыкнул и повернулся к собеседнику.
- Сегодня прибыла почта, и завтра на рассвете они отправляются обратно. Лучше транспорта чем почтовый обоз по теперешним меркам и не сыскать - они едут круглые сутки, сменяясь, и меняя лошадей. Можно даже нанять ей женщину из числа беженцев, их при нашем лагере с самого Смоленска хватает, и каждый день прибывают новые. - он помедлил и добавил нехотя - Хотелось бы мне думать, что Москва останется безопасным убежищем. Мой отец тоже живет в имении под Москвой, и... - он осекся, и махнул рукой. Об этом не хотелось не только говорить, но даже и думать.
Неторопливо идущие кони прошли третий пост, от которого к ним направились было несколько верховых, но увидев мундир и эполеты Оболенского остановились, провожая обоих уже не с любопытством, но с откровенным недружелюбием, а в полуверсте впереди уже показались палатки растянувшегося во все стороны лагеря.

Оболенский неплохо изучил округу, разъезжая по аванпостам, и задумался над ответом. Следовало учесть, что Шабо в этих местах впервые, а Баратынская, возможно и вовсе никогда не была. Холм? Холмов много, костер разведенный в лесу еще поди найди среди бесконечного леса, а какой ориентир бы был неоспоримым для француза, да еще и ночью, когда даже в собственном, до каждого куста изученном саду, по ночам все словно становится каким-то другим.
На ум приходил разве что мост, да и то только потому, что к нему вела хорошо различимая даже ночью дорога, и по нормальной, твердой земле, цепляясь за дорогу как за ариаднову нить невозможно было заблюдиться даже в темноте. Но мост был опасным ориентиром - за него с самого утра шла хоть и вялая но перестрелка, и неизвестно уберут ли оттуда пост с наступлением темноты, или же наоборот, усилят.
- Ты ехал сюда по той дороге, которая ведет через мост? - спросил он наконец, но закончить ему не дали. Они уже почти достигли лагеря, когда дорогу им, все же преградило несколько егерей, во главе с капитаном. Тот, хоть и кивнул, достаточно почтительно, но заговорил резко и отрывисто, кивая на Шабо.
- Пленный?
- Парламентер. - Оболенский ответил нарочито безразличным взглядом. - Везет пакет командующему. Он у себя?
Офицер нахмурился, но все же кивнул. Егеря расступились, пропуская всадников, однако, проехав еще с несколько шагов, Евгений обнаружил, что они никуда не делись, и сопровождают их шаг в шаг, выстроившись в полукольцо за крупами лошадей.
- Почетный эскорт. - хмыкнул он невесело по-французски, и добавил вполголоса - На обратном пути доскажу.
Черт его знает, говорит ли кто-то из егерей, или их капитан по-французски, но продолжать разговор в их присутствии не хотелось. И даже не из опасения, а из какого-то странного чувства брезгливости, попросту не желая, чтобы лишние уши слушали их беседу.

Они достигли лагеря, и ехали теперь меж бесконечного строя палаток, между которыми солдаты, свободные от караулов, вовсю наслаждались недолгой передышкой. Кто-то писал письмо, кто-то резался в карты, кто-то травил байки, кто-то развешивал на веревке палатки только что выстиранные портянки. Между палаток низко к земле стлался дым костров. Когда они проезжали мимо одной из палаток, заметно большей чем другие, раздалось изнутри густое, басовитое пение.  Это шла служба в одной из полковых церквей. Слышался нестройный хор голосов, и даже один из егерей перекрестившись добавил свое "Господи помилуй" к голосам звучавшим изнутри.
Палатка Барклая де Толли находилась посреди лагеря, и все время, пока они ехали под русским конвоем, Оболенский не произнес ни слова. И только когда они остановились, у самого входа в палатку, кивну на нее Шабо
- Иди, я подожду, на обратном пути договорим.

- В добрый час - проворчал Оболенский, скармливая Корсару половинку яблока. - Могу только уповать на то, что твоя рука недостаточно к тому времени заживет, чтобы тебя в нем не было.
Вопреки мнению, сложившемуся у Шабо, он вовсе не стыдился, и даже не намеревался скрывать факт своих более чем приятельских отношений с французским офицером, как ни на секунду не задумавшись, назвал его по имени, и вместо положенного официального кивка, протянул ему руку на глазах у трех десятков солдат у реки. Другое дело, что сговариваться в присутствии третьих лиц о тайной встрече за пределами укрепленных линий лагеря с представителем неприятеля, в условиях военного времени было не просто безрассудством а глупостью. Поскольку такая встреча могла быть истолкована лишь как измена, или попытка дезертирства, и каралась бы соответственно. И, как оказалось, молчание было верным решением - капитан егерей, очевидно, знал французский, и знал неплохо.
И, вновь пристегивая мундштук, Оболенский бросил ему через плечо, в ответ на его "любезный" совет.
- Наши диспозиции, капитан, меняются так часто, что мы и сами их вынюхать окончательно не в состоянии. А вас я бы попросил прикусить язык, когда говорите о человеке, старшим вас по званию, и неважно француз тот или русский. Или вам следует напомнить о правилах хорошего тона, не позволяющих злословить о человеке, пользуясь его незнанием языка?
Пехотинец нахмурился, но промолчал. Евгений же поднялся в седло, подобрал повод, дожидаясь, пока Огюстен тоже устроится в седле, и пустил Корсара неторопливым шагом в обратный путь, однако же, не по той тропинке, по которой они приехали, а, забирая основательно в сторону.
На этот раз их не сопровождали так плотно, хотя несколько егерей все же шли позади, намереваясь убедиться в том, что француз все же покинет лагерь.
- У нас в последнее время много слухов. - заговорил он вполголоса, невидяще глядя куда-то вперед - А толком ничего не говорят. Значит, говоришь, сражение. Скоро?

- Кутузов. - задумчиво повторил Оболенский. Значит, слухи не врали. - Нет. Под Аустерлицем командовал не он. Точнее, не только он, а целая свора генералов всех сортов и два императора впридачу. Кутузов как раз был против сражения. Он был уверен, что Бонапарт готовит ловушку, и ввязавшись в сражение, которое он нам навязывает, мы попросту сунем голову в капкан. Мне не раз доводилось слышать, уже впоследствии, о том, что император чуть ли не упрекнул его в трусости, из-за чего ему не оставалось иного выбора как подчиниться. Зато Аустерлиц как нельзя лучше показал, что старик был прав.
Он помолчал, протирая лоб ладонью. От обилия мыслей, сопроводивших известие об этом назначении, впору было растеряться. Послушал бы их разговор кто-то со стороны, неплохая вышла бы картинка, двое офицеров противоборствующих армий, обсуждающие положение вещей так спокойно и откровенно, словно не накануне грандиозного сражения, боя насмерть, каким скоро станет Бородино, а где-нибудь в клубе, за сигарами и картами.
- Кутузов человек безусловно храбрый, но при этом и мудрый и дальновидный. И хорошо, что его выбрали командующим. Барклая начинают тоже обвинять в трусости, начинают ставить ему в упрек, что он - немец, и поэтому осторожничает. Но если и Кутузов предпочтет ту же тактику, то мало кто посмеет упрекнуть его в недостатке храбрости. Всем известно, что он шахматист а не рубака. Хотя... Любому из нас сейчас, дай только волю, куда предпочтительнее пойти вам навстречу, а не отступать. Только вот... - Евгений бросил на своего спутника невеселый, тяжелый взгляд. - Про одно сражение - забудь, Огюстен. Раньше война была шахматной партией. На чужой территории и можно было решить дело одной битвой, кто-то победил, кто-то проиграл, заключили мир и разошлись. Сейчас такого не будет, потому что Бонапарт - на нашей земле, в нашей стране. Война будет идти до последней капли крови, Шабо. Вашей или нашей. Вот ты, к примеру, согласился бы исходом одного сражения решить вопрос о свободе Франции? И пошел бы на мировую с теми, кто вступил на ее землю с оружием, намереваясь захватить ее так же, как захватил уже много стран? Думаю, оба знаем ответ.
Оболенский снова устремил взгляд вперед, на темную полосу неуклонно приближающейся лесной поросли, окаймляющей берег.
- Хуже всего - глухо продолжил он после паузы - Сражаться с теми, к кому не испытываешь ненависти. Знаешь, что враги. Знаешь, что пришли в твою страну с оружием в руках. Знаешь, что должен или уничтожить, или умереть. Умом знаешь, что так надо. А ненавидеть... не можешь. И еще хуже, знать что где-то там на другой стороне обретаешься ты, черт бы тебя побрал. И тебе тоже никуда не деться от своего долга. И неважно столкнемся ли мы в бою лицом к лицу. Мне не станет легче от того, что на тебя направит оружие кто-то другой.
Оболенский плотно сжал губы, в понимании, что, возможно, наговорил слишком многое. Расфилософствовался как дурак, и кому, спрашивается, интересны столь "свежие" мысли. Да и что толку в словах. Ситуации они не изменят.
В просвете между деревьями блеснула розовеющая полоса реки, и он тряхнул головой, пытаясь привести мысли в порядок и вернуть их из неуместных блужданий к более насущному вопросу.
- Я тебя потому и повез этой дорогой. По другую сторону от моста чем та, по которой мы приехали. Хочу тебе кое-что показать. Думаю, это подходящее место. Довольно далеко от наших аванпостов, чтобы не пристрелили вас в темноте. А через свои-то ты ее вывезти сможешь?

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-04-01 00:31:41)

- Именно так. - Оболенский переехал через реку рядом с французом, правда предусмотрительно выпорстав ноги из стремян и сильно согнув в коленях, при этом сместив вес тела вперед, так, что каблуки сапог оказались на уровне задней луки седла. Хоть и не знал насколько глубока здесь Осьма, но привычки, как ни крути, а никуда не денутся. И выйдя на берег, спешился. Корсар, привычно ткнул головой в плечо, и флегматично опустил голову к высокой траве. Евгений же прошел до стены мельницы, и заглянул зачем-то в окно, из прогнившей рамы которого еще торчали посеревшие, и ставшие почти непрозрачными осколки стекла. Не то злых духов высматривал, не то хотел убедиться, что это место не стало убежищем для какой-нибудь нежелательной посторонней публики. Но внутри было пусто, и толстенный слой пыли на оставшемся посреди комнаты четырехугольном столе и трех скособоченых стульях свидетельствовал о том, что здесь давно не было ни единой живой души.
- Отсюда до моста не больше версты. - продолжил он, повернувшись к Шабо. - По дороге доедешь до моста, а оттуда вниз по течению как раз сюда и попадешь. Хотя все же лучше ехать не вдоль берега, а по этой вот тропке - он указал на заросшую колею. - Мост охраняет наш аванпост, если заметят кого-то кто к нему подъезжает да хоть по ржанию коней или по стуку копыт, могут и пальнуть наугад. К ночи его, возможно, снимут и отодвинут ближе к лагерю, возможно и нет, но лучше не рисковать с барышней. Я буду ждать здесь - от полуночи до часов четырех утра. В окошке свечу поставлю, чтобы в темноте легче было найти. А потом перевезу к нам, и пристрою в обоз. Как раз сейчас, как вернусь -  договорюсь с почтарями, чтобы устроили ей место в фургоне.
Уголок рта дернулся в каком-то подобии улыбки, но дальше этой невразумительной попытки дело не пошло.
- Знаешь, а я бы рад был, если бы эта "тяжелая артиллерия" оказалась бы на деле еще тяжелее, чем ты предполагаешь, чтобы воронка от нее оказалась бы поглубже да повместительнее. Хоть и не мое это, наверное, дело, да и не к месту, не ко времени такие пожелания. - он пожал плечами, словно извиняясь за неуместную лирику и кивнул на дорогу - Поезжай. Скоро закат, а тебе до нее еще, и обратно.

Оболенский провожал молодого человека взглядом, пока тот не скрылся за деревьями. Потом на всякий случай обошел вокруг мельницы, вернулся к коню, и снова послал его через реку.
По возвращении в лагерь же, его встретила картина всеобщих сборов. Сворачивали палатки, грузили телеги, солдаты седлали лошадей. Почтовый обоз, представлявший собой с полдюжины крытых фургонов, стоявший чуть поодаль, загружался тюками с письмами. Почтари выглядели недовольными, и бранились втихомолку. Ничего не понимая, Оболенский торопливо добрался до своих, и от первого же солдата узнал, что отдан приказ сниматься с места и отходить на восток. Рогачев, который словно из-под земли вынырнул, стоило лишь Евгению дойти до места, где уже не было его палатки, повторил то же самое, и добавил, что отойти велено до речки Костры, что в восьми верстах отсюда.
Офицер вздохнул с облегчением. Вовсе не смешно было бы узнать, что предстоит марш на всю ночь на дальнее расстояние, тогда как уже через четыре часа он должен быть у мельницы, а с рассветом вновь вернуться в расположение лагеря. Лишних восемь верст в ночи, хотя бы, не слишком повредят его планам.
Обойдя свой дивизион, Оболенский убедился, что три ротмистра справляются на ура, руководя сборами, и ему там, по сути, делать нечего. Его собственные пожитки как всегда легко умостились в вещмешок, палатка была уже собрана, и воспользовавшись освободившимся временем, он отправился к догружавшемуся почтовому обозу.

Почтари были явно не в восторге от очередной смены дислокации. Чтобы найти постоянно маневрирующую армию, им каждый раз приходилось совершать настоящие чудеса, при этом еще ухитряться не слишком задерживаться, и вообще, о роли почты в армии мало кто задумывался, тогда как изматывающая служба их во многом поддерживала  боевой дух солдат, письмами из дома. Почтари ездили по двое, а то и по четверо в каждом фургоне, сменяли лошадей, спали по очереди, и почта летела по дорогам не останавливаясь ни на сон ни на еду ни на привалы. В этом отношении выбор транспорта для барышни Баратынской был более чем подходящ, для того, чтобы в максимально сжатые сроки удалить ее подальше от театра военных действий. Оставалось только убедить почтовиков, чтобы они прихватили девушку с собой. Это оказалось еще легче, чем он предполагал.
Вместе с почтой собиралось три подводы из местных беженцев, из той самой маленькой деревушки, в которой солдаты аванпостов добывали сливки и мед. Прослышав об отступлении армии, они тоже оставили свои дома, прихватив с собой и запасы продовольствия. Часть их досталась армии, часть беглые селяне везли с собой, привязав к задкам подвод и свои основные сокровища - трех коров и теленка, и пристроив ось с парой колес к большой клетке с живыми курами.
Ульи взять с собой, разумеется, не представлялось возможным, и старый пасечник, вздыхая, все-таки вынужден был остаться, а взрослую уже, вдовую дочь с мальчишкой-подростком, пытался пристроить в одну из подвод, боясь, что малец, оставшись на месте, не усидит и сбежит в армию, по примеру многих.
Поговорив со стариком, Оболенский договорился и с этой женщиной, о том, что она с мальчишкой поедет не в телеге а в обозе, поступив к барышне в услужение, подогрев свое предложение еще и неплохим вознаграждением, а дальше все было просто - за червонец золотом почтари не только с охотой согласились выделить барышне и ее сопровождающим место в фургоне, но еще и обязались доставить ее куда будет угодно, хоть до самого порога.

В расположение своего дивизиона Евгений вернулся как раз вовремя. Запели горны, вызывая на движение, и одна за другой, колонны потянулись, выходя к дороге.
А солнце тем временем, уже касалось краем горизонта за их спинами.

Летней ночью темнота словно пронизана звездным светом. Во всяком случае, она никогда не бывает по-настоящему черна, особенно в поле. И колонны шли не испытывая никаких неудобств, волоча за собой пушки и обозы, несмотря на то, что к половине десятого вечера стало уже совершенно темно.
Пора была возвращаться.
- Петр Иванович. - Оболенский свернул со своего места, чуть впереди и левее головного взвода, и проехал шесть рядов назад, навстречу Рееву. - Мне надо отлучиться. Примите командование, и по прибытии - проследите за расположением.
- Будет исполнено. - невозмутимо кивнул седой ротмистр, и немедленно же отправился на опустевшее место. Не задал ни единого вопроса, зато Рогачев, как всегда отстававший от Оболенского почти на корпус, чтобы не попадаться на глаза не терпевшему его Корсару - подал голос немедленно.
- Евгений Андреевич, куда?

Вот и правда, куда. И что ему сказать. Оболенский повернулся.
- У меня дела. К рассвету вернусь.
Глаза молодого человека округлились так, что это было видно даже в темноте. На марше оставить свою часть? Да еще в условиях войны? Да еще с такой отговоркой как "у меня дела"? Это мог сделать кто угодно, только не Оболенский. Было отчего изумиться. Офицер невольно хмыкнул, глядя на вытянувшуюся физиономию ординарца. Однако врать, выкручиваться, выдумывать себе подходящие предлоги он не хотел.
- Мне нужно кое-что сделать, поручик. Оставайтесь на месте, я скоро вернусь.
И, поворотив коня, неторопливо поехал вдоль рядов назад. На него никто не обращал внимания, офицеры объезжающие колонны верхами - были привычной составляющей любого марша, хотя то, что этот офицер был слишком высок чином для такой разъездной деятельности, а к штабистам не относился, могло бы породить вопросы у многих.
Поравнявшись с последними рядами, Оболенский поймал удивленный взгляд повернувшегося к нему молоденького корнета, ведущего последний взвод, но тот ничего не посмел сказать, и через несколько минут последние ряды скрылись в темноте. Слышен был лишь мерный топот ног, и постукивание колес.
Вот и хорошо.
- Евгений Андреевич!
Оболенский вздрогнул всем телом, и обернулся.
- Лешка! Черт тебя побери, ты тут чего делаешь.
Рогачев сидел в седле так, словно кто-то смеху ради вмонтировал в ленчик его седла здоровенное шило.
- Евгений Андреевич, я с вами.
Оболенский нахмурился, и молодой человек торопливо добавил.
- Нет, вы не подумайте что я чего-то не того подумал, но... - сообразив, что несет что-то невразумительное, Алексей замотал головой, и напрямик ляпнул - Вы туда, назад собрались, да? Так мало ли чего, я с вами! А вдруг французы? Или мародеры какие?
Евгений хмыкнул.
- Ну ты даешь. А почем знаешь, может я именно для встречи с ними и отстал, а ты мне сейчас - вроде как соглядатай, не нужен вовсе?
Рогачев непонимающе на него уставился, даже рот приоткрыл от изумления. Оболенский с усмешкой покачал головой.
- Балбес. Ладно, поехали. На твое счастье, я все же не дезертир и не изменник, иначе лежать бы тебе тут с разрубленной башкой за неосмотрительность. Если уж взялся за кем-то следить, так хоть имей сообразительность на глаза не показываться.
- Да что вы, Евгений Андреевич! - горячо запротестовал юноша - Мне и в голову такое бы не пришло. Я просто думал... ну...  - он густо покраснел, и явно благодарил темноту за то, что этого не видно  - Ну... ну в общем а вдруг женщина какая... а тут французы могут...
Оболенский от души расхохотался, трогая Корсара с места. Ординарец привычно пристроился чуть позади.
- Удивишься, Алексей, но именно и французы и женщина. Поехали, сам все увидишь
И пока Рогачев от изумления хлопал глазами, он поднял вороного в галоп. Время приближалось к одиннадцати вечера, а к полуночи им надлежало быть уже на месте.

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-04-01 18:39:31)

Шарль Пьер Ипполит Декуброн никогда не имел привычки следить за сослуживцами. Он был представителем старого аристократического семейства, а не каким-то выскочкой времен революционного бурления. Уж всякому известно, что в первую очередь всплывает в мутной воде.
В общем, капитан и сам не мог объяснить, зачем он пошел следом за полковником Шабо. Хоть тот и раздражал Декуброна со дня рождения императора и той скверной истории с русскими лазутчиками. Скверной, потому что исполнительного штабиста выставили чуть ли не предателем, он, дескать, не хотел пропускать в штаб оборванца, который потом спас жизнь Наполеону. И с того проклятого часа все носятся с этим «героем», как с сокровищем. И в Смоленске он был первый, и редут в петербуржском предместье взял, и генерала Бертрана спас, и новости добрые привез. Уж больно складно все рисуется, любому другому русские мозги бы вышибли еще на мосту. А с Шабо, как с гуся вода.
Ведомый этими невеселыми размышлениями, Шарль унизился до недостойного любопытства. А когда полковник велел ординарцу оседлать двух лошадей, почувствовал себя гончей, внезапно взявшей след. За какой такой нуждой человеку, целый день отбивавшему себе седалище в скачке с курьерским поручением, куда-то ехать еще и ночью? Да еще и на двух лошадях?
Прижимаясь к стене, Декуброн добрался до заветной двери, очень осторожно тронул ручку, умоляя мироздание, чтобы ни она, ни петли не скрипнули предательски. А потом весь оборотился в слух.

Услышанное капитан осознал не сразу. Большое видится на расстоянии. Пришлось выскочить на улицу освежиться и собраться с мыслями.
Полковник Шабо уезжает к русским! Ничего себе!
Предатель, шпион, если его не остановить, еще и перебежчик. Что ж, это многое объясняло. И покушение, - конечно же, оно было подстроено, чтобы пронырливый офицер мог втереться в доверие к императору. И то, что он первый узнал о том, что Смоленск опустел. И то, что не погиб во время взрыва моста. И спасение генерала.
У Декуброна не хватало лишь воображения объяснить, зачем бежать именно в тот момент, когда шпион обласкан Наполеоном и все ему доверяют. Но личная неприязнь вынудила капитана закрыть глаза на подобную странность.
Однако, что лично ему теперь делать с этой скандальной тайной?
Арестовать Шабо самолично он не мог, не хватало полномочий. Открыть все императору? Боялся, не понаслышке зная крайнюю вспыльчивость монарха. Обратиться к Бертье? Нет, тот и сам благоволит к бретонцу. К Раппу? Этот слишком благороден. К Коленкуру? Тоже не то. Решительно, Декуброну не хватало человека вроде Фуше. Беспринципного и ожидающего от любого того же самого. Тот поверил бы ему безоговорочно. Может быть, генерал Нарбонн?

Один из генерал-адьютантов императора, которому, по слухам, Наполеон имел привычку поручать всякого рода «деликатные» миссии, например, шпионаж в Вильно перед началом войны, по мнению Декуброна, должен быть сведущ в разоблачении шпионов больше прочего. Но даже он выслушал доклад офицера с некоторым удивлением.
- Занятная история, право же, но сможете ли вы доказать свои обвинения, капитан? Мало ли куда мужчина собирается ночью ехать с женщиной. Ведь тут замешана женщина, как я понимаю?
- Клянусь вам, я слышал все, что рассказал вам, своими ушами. Ординарец уже оседлал лошадей, они могут исчезнуть в любую минуту. Просто прикажите задержать этих людей. Я знаю, куда они едут. И я готов доказать… доставить сюда тех русских агентов, с которыми у полковника назначена встреча! - настаивал Декуброн.
Генерал Нарбонн скептически покачал головой. Однако на шестом десятке он готов был поверить в то, что даже самые нелепые подозрения и обвинения могут в конечном итоге оказаться обоснованными.
Что ж, я распоряжусь задержать вашего «шпиона», а вы к утру привезете доказательства его вины. Будьте любезны, не затягивайте. Утром обстоятельства ареста и все это дело придется придать огласке, а император не любит голословных обвинений. Особенно когда речь идет о людях, которым он покровительствует.
- Можете положиться на меня!
Возможность поквитаться с «героем», а, если повезет, занять его место в глазах Наполеона, настолько вдохновила капитана, что он почти не колебался. Берег реки, заброшенная мельница, свеча. Что может быть проще? На отряд гвардейских егерей можно было положиться, как на господа бога. Ведь это молодцы из личной охраны императора. Шарль жалел лишь о том, что не сможет полюбоваться арестом своего недруга лично, занимательное, наверное, выйдет зрелище. Но, увы. Вместо этого он поспешил в гостиный двор, поднял по тревоге гвардейцев, и уже через четверть часа они выехали, полтора десятка верховых, стремительные тени в ночи. Взять отряд побольше Декуброн не рискнул, опасаясь вспугнуть русских. Да ему и не с дивизией биться. Проводник, может быть, небольшой эскорт. Против бравых французов им не устоять.

Декуброн понимал, что им нужен не мертвец или мертвецы, а тот, кто будет в состоянии отвечать на вопросы.  Иначе он ничего не добьется, шпион выйдет, как говорится, сухим из воды.
Подумав об этом, капитан мрачно покосился на реку, поблескивающую блеклым серебром сквозь заросли ольхи и крушины, спускающиеся к самой кромке воды. Где-то далеко впереди качнулось в темноте желтоватое пятно. Свеча?
- Спешиться, - едва размыкая губы прошептал он едущему следом егерю, и приказ этот камышным шорохом проследовал дальше по цепочке двигающихся друг за другом по узкой тропе всадников. Природа, к сожалению, не оставляла им возможности для стремительной атаки. На всем скаку тут русских не пленить.
- Дальше пешком. Окружайте мельницу. И ни звука.
Солдаты озадаченно переглянулись. Все же они не призраки, беззвучно подкрасться к этим развалинам, пробираясь в темноте по лесу, невозможно.
- Там водяное колесо, вода шумит - напомнил Шарль. - К тому же я отвлеку русских.
Он предполагал, что человек или люди на мельнице ожидают появления двух верховых. Что ж, не стоит их разочаровывать. Правда никто из егерей не похож на даму.
Декуброн придирчивым взглядом окинул свое воинство.
- Ты, - велел он самому щуплому из кавалеристов, сожалея, что имеет дело с гвардией, а в нее отбирали исключительно крепышей, - сними-ка шапку и закутайся в плащ. Будешь девицей.
«Девица» возмущенно встопорщила усы, но подчинилась, завернулась в плащ-накидку и втянула голову в печи, пряча лицо.
Сам Шарль запоздало сообразил, что у него всего один полный эполет, а полковнику полагается два, и тоже предпочел скрыть подобную оказию под плащом. Мерде, подобный маскарад будет, конечно же, быстро разоблачен. Но в качестве отвлекающего маневра может и сгодится.
- Брать живыми, стрелять только по ногам, - напомнил он, проверяя пистолеты в ольстрах. Усатая «мадемуазель» сделала то же самое. И они поехали, позволяя лошадям сколь угодно громко шагать и всхрапывать, в то время как остальные егеря осторожно крались через лес, обходя мельницу.
- Вы кого-то видите, капитан?
- Нет. То есть, да…
Декуброн вскинул руку вроде как в приветствии. Но кто-то из своих же, - вот незадача, - воспринял это, как сигнал к атаке. Солдаты, продираясь сквозь кусты, бросились к мельнице, и обоим всадникам пришлось проделать то же самое.
«Один? Двое? Проклятая темень, ничего не видно… рубить или стрелять? Да окружайте же их, раз уж выскочили!»