Пожалуй, впервые в жизни, разговоры о собаках не заинтересовали Оболенского, который с детства страстно любил лошадей и собак, и был совершенно самозабвенным охотником. Но сейчас, внезапное увлечение Алексея он не разделял, хотя, безусловно, щенки, еще по-детски несуразные, с короткими мордочками и несоразмерно длинными лапами заслуживали внимания в глазах ценителя, поскольку оба, и кобелек и сучка обещали вырасти в совершенных представителей своей породы.

Уже полторы недели в армии шло брожение. Прошел слух о скором походе на запад, о том, что Договор вступил в силу, и союзники уже собирают войска. Всем отпускникам пришло извещение о том, чтобы были в любой момент прибыть в расположение своих частей в полной готовности. И, вместе с тем, в официальных кругах царило полное молчание. Что будет, и чего ждать? Грядет ли война, и какие именно полки будут направлены против Наполеона? Или все это лишь слухи, призванные оттянуть Бонапарта от Ла-Манша? Не зная, чего ожидать, как долго еще продлится его отпуск, не придется ли в любой момент сорваться обратно в Петербург, и оттуда выступать в поход, Оболенский ощущал себя как на иголках, сгорая от желания хоть раз побыть с Элен наедине, и браня мысленно на все корки все нормы приличия, сколько их ни есть на свете.

Так, и предложение Алексея, он вначале расслышал вполуха, и рассеянно кивнул, но почти тут же, осознав, что именно тот предлагает, и просиял. Стоило большого труда сдержаться, и не вступить в разговор, чтобы уговорить старших Карповых, однако, вовремя сообразив, что это было бы неуместно, и, прояви он излишнюю заинтересованность, Анна Савельевна, пожалуй, и вовсе не отпустит Элен на прогулку.

Однако, Алексей хорошо знал свою маман, и благодарный взгляд, доставшийся ему от Оболенского, свидетельствовал, что молодой Карпов только что приобрел вечного должника, что он очень хорошо понял. И, посмеиваясь, увел Евгения после обеда с собой. Элен надо было переодеться, старшие Карповы отправились вздремнуть. Собирался он, впрочем, так вальяжно, словно дразнил приятеля, и Оболенский, устроившийся на подоконнике с сигарой, уже раз двадцать вскочил бы с места и принялся бы прохаживаться в нетерпении по комнате, если бы не один из щенков, который, отчего-то сразу проникнувшись симпатией к гостю, не взобрался ему на колено, и не устроился бы там по-хозяйски, теребя лапами блестящие пуговицы мундира.

Самому Евгению, собираться было ни к чему. Жеребец его и так уже стоял у ворот, нетерпеливо перебирая копытами и отмахиваясь хвостом от мух. А Алексей словно бы намеренно тянул время, так, что казалось прошла целая вечность, прежде чем они все-таки вышли из дома.

Элен была уже во дворе, и глаза Евгения словно осветились, при виде столь очаровательного зрелища. А пока Алексей, в сопровождении немедленно подбежавшего крепостного, и здоровенного псаря, держащего на двух сворках по две полудюжины собак, отдавал какие-то распоряжения - Оболенский подошел к своей невесте, и совершенно машинально, не глядя, огладив лошадку, протянул вторую руку девушке.

- Вы позволите?
И да будь благословен неведомый изобретатель дамского седла, за возможность совершенно открыто и легально обхватить гибкую девичью талию, чтобы, приподняв девушку, посадить ее в седло. А то, что за эту долю минуты, скользнувшие по стану Элен ладони превратили этот, в общем-то вполне формальный жест почти в объятие, так то дело шестнадцатое. Для посторонних.

А вот самому Евгению, это прикосновение, и взгляд в упор, снизу вверх, и едва уловимый запах от ее волос, при этом кратком мгновении близости, когда он поднял, чтобы посадить в седло, и ее руки, на секунду упершиеся в его плечи - было восхитительным подарком. И переполняла предвкушением и радостью мысль о том, что сейчас они отправятся куда-то втроем. И Алексей, который в этом поединке приличий и любви был похоже всецело на стороне своего приятеля, не будет очень возражать если они вдвоем найдут время хоть немного побыть наедине.

- Ну что, готовы? - отрезвил Оболенского голос Карпова, и он только сейчас сообразил, что все еще стоит, машинально поглаживая шею серой лошадки, глядя снизу вверх, на сидевшую в седле Элен. Ну, картина вроде вполне безобидная - человек подсадил даму в седло, и похлопывает ее лошадь, но откровенная добродушная усмешка Алексея свидетельствовала о том, что того не проведешь . - Евгений! Долго ты будешь гипнотизировать мою сестру? Я хочу посмотреть, на что способен твой фриз, о котором было столько разговоров!

Словно очнувшись, Оболенский торопливо направился к своему жеребцу. Угольно-черный жеребец, изрядно застоявшийся на месте, тряхнул гривой и натянул повод, закинутый на столбик у коновязи. Уже очень рослый и массивный, несмотря на раннюю молодость, жеребец, в противовес остальным представителям своей породы отличался крайне крутым норовом, но был так красив, что поневоле приковывал все взгляды. Евгений торопливо охлопал глянцевито блестящую антрацитовую шею, поднялся в седло, вывел фриза за ворота, дожидаясь Карповых, и когда брат с сестрой, в сопровождении двух пеших псарей и дюжины возбужденно лающих псов, присоединился к хвосту процессии, не без труда уговорив рвущегося наконец всласть побегать жеребца смирять шаг, и хотя бы поначалу двигаться чинным шагом. Хотя бы до тех пор, пока они не скроются за ближайшим перелеском от любопытных глаз, которые могли бы провожать их из окон.

Евгений благодарно кивнул Алексею, и намеренно попридержал коня, заставляя его идти вровень с серой лошадкой. Он не мог оторвать взгляда от Элен, от ее сияющих глаз, от ее точеной фигурки. Никогда еще в жизни не было ему так легко на сердце, никогда не переполняло так удивительное, новое, упоительное желание - жить! Быть с ней! И он даже не пытался отделять одно от другого, поскольку одно - подразумевало второе и наоборот.
Они молчали, но даже молчание не казалось давящим, и не приходилось лихорадочно подыскивать новую тему для беседы. Казалось, в такие моменты, когда между ними не было слов, этих вежливых, но таких подчас ненужных и громоздких конструкций, он ощущал все ее существо как половинку собственной души.  И это невероятное чувство не кружило голову, как первая юношеская влюбленность. Оно словно сдавливало сердце глубокой, щемящей нежностью, и впервые он мог понять, что даже боль может быть упоительно сладкой.

Копыта лошадей бесшумно и мягко ступали по тропе, устланной прошлогодней хвоей. По шершавой и липкой от смолы коре сосен сновали белки, совершенно не боявшиеся верховых. Казалось, они могут ехать так вечно. Но тропинка очень скоро завернула вправо, деревья раступились, открывая вид на довольно уютную усадьбу, налево от которой простиралось широкое поле, а на дальнем его конце у кромки леса, едва видимая на таком расстоянии дымками из труб курилась крошечная деревушка.

Хозяином усадьбы Нижино оказался некто Прохор Семенович Салов, который являлся сам по себе иллюстрацией собственной фамилии. Он был так необъятно толст, что было непонятно, как он ухитряется ходить, и казалось, что еще чуть-чуть и он попросту покатится, как колобок. К шарообразному туловищу прилагались несоразмерно тонкие конечности, а голова, утопленная в плечи без какого-либо видимого намека на шею, наверняка угрожала добряку помещику апоплексическим ударом при мало-мальски сильном волнении. Заинтересовавший Алексея жеребец - трехлетний орловец по имени Рапс, оказался ни хорош ни плох, задние ноги, хоть и не слишком заметно, но все же ввороченые коленями внутрь свидетельствовали о перенесенном в раннем возрасте рахите, а чрезмерный изгиб спины не давал никаких иллюзий, относительно выносливости жеребца под всадником. Прохор Семенович утверждал, что Рапс носится по полю день-деньской, не выказывая признаков утомления, но не надо было быть особым знатоком, чтобы понять, что заполучив на эту прогнутую спину Алексея, который со своим немалым ростом и сложением весил не менее пяти пудов, жеребец этот очень быстро утратит желание бегать.

Евгений довольно недоверчиво смотрел на то, как Карпов расспрашивает хозяина о достоинствах лошади, тогда как недостатки были видны невооруженным взглядом, пока не увидел молодую женщину, вышедшую к ним из дома. Темноглазая блондинка, лет двадцати шести- двадцати восьми, была представлена гостям как Анна Романовна Микулина, вдова некоего погибшего во время Швейцарского похода Василия Микулина, и племянница Прохора Семеновича. Достаточно было одного взгляда на то, как приосанился Алексей при ее появлении, чтобы понять, что влечет его сюда отнюдь не интерес к орловцу, а куда более изящная дичь, тем более, что несмотря на скромный, как и полагается, наряд в темных тонах, Анна Романовна отнюдь не походила на убитую горем вдову, а напротив, поглядывала на пригожего офицера с таким огоньком в глазах, что Оболенский с трудом скрыл понимающую улыбку.

Молодых людей, разумеется, сейчас же пригласили к чаю, что едва не вызвало у Евгения скрытую панику. Выбраться из-за одного стола, чтобы тут же попасть за другой, чтобы слушать там тот же набор пустопорожних вежливостей, было совершенно не в его интересах. И снова положение спас Алексей, который, многословно извинившись, выразил желание показать своему другу невероятно красивые, по его словам, окрестности во владениях Салова, и молодая вдовушка тут же вызвалась сопроводить гостей верхом. Прохор Семенович, оказавшийся добрейшей души человеком, принял эту идею с энтузиазмом, и, понимая, что прогулка может затянуться, а вернувшись с нее, молодые люди, скорее всего будут голодны, пригласил их на ужин по завершении "вуаяжа". Сейчас же была послана записка старшим Карповым, о том, что дети приглашены на ужин, и вернутся поздно, в экипаже Прохора Семеновича, и все четверо без дальнейших околичностей, отправились на прогулку.

Вот теперь их прогулка была не идиллической, а веселой, поскольку Анна Романовна оказалась весьма веселой вдовушкой. Щебетала без передышки, сыпала шутками, некоторые из которых, впрочем, были недурны, и вовсю строила глазки Алексею.
- Я-то думал что ты намеревался показать мне жеребца, а не кобылку - поддразнил приятеля Евгений, когда они поравнялись, ненадолго оставив обеих дам позади. - Уже объезжена, или только к седлу приучаешь?
Алексей лишь довольно хмыкнул.
- А ты как думаешь? Объезжена, мой друг, и замечательно объезжена. И кобылка хоть куда.
- Ну, рад за тебя в таком случае - Оболенский тоже не сдержал усмешки - Я правильно понимаю, что сейчас ты бы только рад спровадить куда-нибудь свою сестру и меня?
- Ха, не говори мне что и ты не рад бы от нас обоих избавиться - в тон ему отозвался Карпов.
- Разумеется, не стану говорить. - Оболенский не стал отпираться. - Думается мне в здешних рощах найдется где прогуляться и порознь. Только надо бы сговориться, где и когда встретиться, чтобы вернуться к Салову всем вместе.
- Изволь. Тут за рекой цыгане стали табором дня три тому. Как стемнеет, костры жгут, песни поют, красота. Дамам понравится. Подъезжайте туда, как нагуляетесь, там и встретимся. Только, Евгений..
- Хм?
- Ты учти, что сестра-то моя не свободная вдовушка. - Алексей неожиданно прищурился, и многозначительно добавил. - Пока что.
- Пока что. - Евгений спокойно усмехнулся, оглаживая пышную гриву Корсара. Намек "я тебе доверяю, но держись в рамках дозволенного" был яснее ясного, и ответил он в тон, с тем же намеком "на этой девушке я собираюсь жениться, поэтому твое предупреждение неуместно",
-  Верно подмечено. Только вот сестра твоя станет вдовушкой только после моей смерти, а я, уж извини, намерен еще пожить.
- Уж надеюсь. Ладно, чего рассусоливать. Вам направо, нам налево.

Сказано - сделано. Оба приятеля остановились, поджидая своих дам, после чего Евгений спешился, заявив что ему-де надо срочно подтянуть подпругу, а Алексей, изобразив раздражение и нетерпение, заявил. что не имеет намерения околачиваться на этой дороге без дела, и они с Анной Романовной поедут вперед, а Евгений с Эленой, пусть их догоняют. Напоследок, предусмотрительный Карпов изъял у  сестры корзинку, с выданными им на дорогу пирожками, мотивируя это тем, что если продовольственный запас будет у него, то отставшие будут иметь все стимулы не отставать слишком долго, махнул рукой и был таков.
Евгений, для вида возившийся с подпругой, которая и без того была превосходно затянута, отвернулся к глянцевитому боку Корсара, пряча улыбку. Выждал с несколько минут, а потом снова поднялся в седло, и они поехали дальше. И, разумеется, увидев слева полускрытое низко нависшими, и все еще покачивающимися ветвями, ответвление тропинки, сделал вид, что не заметил его, и, проехав со своей спутницей дальше, свернул направо, завершая, таким образом, договор.

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-02-13 11:28:51)

Оболенский улыбнулся.
- Места все те же, carissima. Мир меняется, в зависимости от того, с каким настроением мы смотрим на него. И знали бы вы, какое счастье доставляют мне ваши слова. Ведь это говорит о том, что вам хорошо со мной. Всю свою жизнь до вас я знал лишь долг и службу, и мир вокруг казался мне красивым, но отнюдь необязательным дополнением, просто декорацией. И здание Корпуса и наш петербургский дом стоят на берегу Невы, и река всю жизнь, сколько себя помню - казалась серо-свинцовой. А сейчас - смотрите - он указал свободной рукой по серебрящейся поверхности реки, по берегу которой они ехали - Она сияет, искрит, отражая солнце. Потому что вы - рядом со мной, и весь мир заполнен для меня солнцем.
Он перегнулся с седла, взял ее руку, и поднес к губам.
Евгений говорил правду. Никогда его жизнь не была так полна до краев, как в этот сказочный месяц, начала лета 1805 года. И, впервые, тучи сгущавшиеся на политическом небосклоне, и толки о близящейся новой войне проходили словно бы мимо его сознания. Зато все его мысли занимало теперешнее блаженство, и то, что уже осенью он поведет Элен к алтарю. Это было уже оговорено, хоть пока и не объявлено в обществе, просто потому, что летом этого "общества" как такового и не было.
На следующий же день после того, как родители Элен дали согласие на их брак - он помчался в Храброво, к отцу, и Андрей Петрович ушам своим не поверил, услышав, что старший сын наконец собрался жениться. Разумеется последовали расспросы, да еще отец потребовал привезти невесту с родителями в гости в поместье, с тем, чтобы познакомиться, но поскольку старший князь Оболенский был человеком весьма практического склада, и трезво рассудил, что раз уж сын, который до двадцати девяти лет еще ни разу не заговаривал о женитьбе, вдруг самостоятельно изъявил желание создать семью, то железо следует ковать, пока оно горячо. Повезло и в том, что Андрей Петрович был военным, а армия прививает известную демократичность. К примеру, дядя Евгения, состоящий на службе в дипломатическом корпусе был сноб каких поискать, кичился княжеским титулом и многовековой историей рода сверх всякой меры, и категорически запретил в свое время своим детям даже думать о партиях ниже графских. Отец же только осведомился, хороша ли девушка, здорова ли, здоровы ли ее родители, и нетрудно было понять, что старика в первую голову интересовало скорое появление внуков, а не родовитость будущего свата, или размеры приданого.
После отца Оболенский кинулся в казармы. Меллер-Закомельский, относившийся к молодому ротмистру с известной симпатией, разумеется, тотчас же дал разрешение своему офицеру жениться, и когда Евгений вновь вернулся в Петергоф, ему и правда казалось, что солнце стало светить куда ярче. Летом свадеб, как правило, не играют, да и светская публика разъезжается кто куда, и венчание назначили на осень. И теперь каждый новый день был бесценным подарком, в ожидании еще большего.
Тропинка спускалась к реке, и Оболенский придержал серую под уздцы, не позволяя ей инстинктивно ускорить шаг, потому что склон был довольно крутым, переходящим уже ближе к воде в мягкий пологий изгиб. Роща подходила почти к самой воде, густой запах зеленой листвы мешался с запахом реки, а противоположный берег  - тонул в золотистой дымке, предшествующей летнему закату. Поляна, открывшаяся их взору с середины спуска, была совершенно очаровательна, окаймленная рощей по краям, как подковой, с трех сторон, а с четвертой омываемая рекой.
- Остановимся тут? Хотя бы ненадолго. 
Поскольку Алексей утащил с собой корзинку с пирожками, поводом для остановки пикник послужить не мог, да и какой там пикник, если оба еще даже близко не успели проголодаться. Но ведь спешить им было некуда, пешая прогулка была не менее очаровательна чем конная, да и зачем надо было изобретать какой-то предлог? Предлог, впрочем, нашелся сам собой, когда Косар, вскинул голову, широко раздувая ноздри, и, явно недовольный неторопливостью всадника, потянул повод.
- Похоже, он хочет пить.
Оболенский соскочил с коня, хлопнул его по шее, и фриз, не дожидаясь других поощрений, рысцой помчался к воде, ступил в нее передними ногами, и опустив голову, стал жадно пить, пофыркивая и переступая с места на место. Евгений, тем временем, шагнул к серой, и протянул руки, мягко обхватывая талию Элен, чтобы снять ее с седла. От ощущения стройного девичьего тела под двумя слоями тонкой ткани, на мгновение пересохло во рту.
Да будет дважды благословен неведомый изобретатель дамского седла. Евгений поднял девушку на вытянутых руках, и когда опустил на землю,  то она волей-неволей оказалась прямиком в его объятиях, поскольку он и не подумал размыкать руки. Более того, скользнув ладонями по ее талии за ее спину, он сцепил пальцы в замок, и не отрываясь, в упор смотрел в ее глаза, два прозрачных зеленоватых омута, светившиеся изнутри.
- Как же ты красива... - тихий, как вздох, голос не расслышал бы никто с расстояния одного шага, да только вот они стояли лицом к лицу, и у Оболенского голова шла кругом. Он склонялся все ниже и ниже к ее лицу, пока, наконец, не коснулся ее губ своими. Мягко, неторопливо, спокойно, чтобы не напугать, не оскорбить и не обидеть, но просто невозможно было сдерживаться и дальше, будучи с ней наедине, в чудесном великолепии лесной природы

- Родная... - от ее слов сладко защемило сердце, и он снова приник к ее губам, не находя слов, чтобы выразить пьянящую нежность, переполнявшую его душу.
В ветвях щебетали птицы, где-то в лесу деловито стучал дятел, и какой же невероятной симфонией мира и любви были эти голоса леса, ветра и реки, которые словно объединились, чтобы создать подобающий фон для этой молодой пары, настолько поглощенной друг другом и окружавшей их идиллией, опьяненной молодостью, любовью и счастьем, что не замечали ничего другого.
Возня лошадей на мелководье, впрочем, ненадолго вернула их к действительности, но лишь отчасти.
- Ничего с ней не случится. - беззаботно шепнул Оболенский, не размыкая объятий, Элен, и неторопливо, мягко, словно имея впереди вечность то касаясь губами ее губ, щек, глаз, то отстраняясь, чтобы снова посмотреть в ее глаза, казавшиеся сейчас ярко-изумрундыми. Смотрел, и не мог наглядеться, целовал, и не мог оторваться, и даже простое прикосновение щекой к ее лбу, которым он нежился, точно большой кот, приносило невообразимое блаженство.
За лошадей он и вправду мог не беспокоиться. Корсар был еще слишком молод, чтобы представлять опасность для серой кобылки. Вот через год-полтора, его, пожалуй и вправду стоило бы сейчас отвести от серой, и привязать подальше. Хотя, если у фриза взыграет желание, удержать его тонким ремешком поводьев будет разумеется невозможно. Но сейчас, Корсар лишь скакал вокруг серой, как жеребчик, желающий поиграть, высоко поднимая передние ноги, легонько подталкивая ее то в один бок, то в другой, всхрапывая, и явно красуясь, вскидывая голову, чтобы продемонстрировать длинную пышную гриву. Он поднимал целые фонтаны серебристых брызг, и вообще, был похож на ирландского духа вод келпи, которому взбрела охота порезвиться на мелководье, явно заигрывая с Луной.

Прошло немало времени, прежде, чем он заставил себя разжать руки, вздохнув с сожалением.
- Пожалуй, надо и вправду их развести.
Лошади были не при чем, а вот ему держать себя в руках становилось все труднее, а опьяняющее ощущение окружающего великолепия, в котором они, наконец, очутились наедине, было таково, что того и гляди он рисковал позабыть все возможные рамки. Евгений расстегнул пуговицы, снял мундир, расстелил его на траве, с улыбкой отвесив Элен преувеличенно учтивый поклон.
- Изволите присесть, княгиня?

* Совместно

- Пока я жив, ты меня не потеряешь. Клянусь. - Евгений мягко скользнул кончиками пальцев по ее шее и коснулся крестика, выговаривая последнее слово, а потом приподнялся повыше и снова поцеловал ее губы, словно это было более весомым подтверждением клятвы, чем прикосновение к кресту.
Когда он отстранился, его глаза блеснули улыбкой
- Элен... Твои родители благословили нас. Отец мой и генерал дали согласие на брак. Я имею право подарить тебе кое-что. Ты ведь примешь правда?
В его ладони появилась маленькая коробочка из темно-синего сафьяна. Евгений повернул ее и подняв так, чтобы на коробочку падал луч солнца, открыл ее, приподнимая крышку от себя, глядя не на коробочку, а на ее глаза.
Зеленые. Прозрачные. Яркие.
Яркие как изумительный крупный овальный изумруд, оплетенный оправой из тонкой витой филиграни, в которой, словно капли росы поблескивали мелкие алмазы. Кольцо, удивительно повторяющее цветом камня ее глаза.

- Как я могу в чем-то отказать тебе? – Элен смотрела то на кольцо, то на лицо Оболенского. Его глаза! И почему она раньше сравнивала их с льдинками? Нет, лед красив, но не мог передать всю теплоту взгляда, смотрящих на нее глаз. Они… были словно небо. Живое, теплое. Карпова даже запуталась в сравнениях. Голова немного кружилась, то ли от волнения, то ли от восторга, то ли от всего этого летнего вечера.
- Надень его сам, - Элен кокетливо протянула обе руки Евгению.

Оболенский, который только и дожидался этой фразы, и втайне на нее надеялся, улыбнулся, извлек из коробочки кольцо, и медленно, осторожно надел его ей на палец, так бережно, словно ее кисть была хрустальной. И, одновременно, склонив голову к ее рукам, прикоснулся к ним губами. К тыльной стороне кистей... к ладоням... к запястьям... выше и выше, осыпая поцелуями ее руки, нежная кожа которых, с угадывающимися под ней тонкими, голубоватыми ниточками вен, была такой удивительно гладкой, прохладной, словно электризующей, пробуждавшей возбуждение, отзывающейся холодком по спине, заставляя забывать обо всем. Чудесная, упоительная, медленная пытка, сознательно сдерживаемым желанием, томительной жаждой припасть к источнику этой сводящей с ума сладкой истомы и пить, пить, пока небо не смешается с землей, и не погаснут звезды...
Выше, и выше, пока, наконец не привлек ее к себе, едва не задыхаясь, приникнув к ее губам, как к источнику самой жизни, обнимая за плечи, и словно бы исчезнув из этого мира, в котором остались лишь ее полузакрытые глаза, ее тонкий стан в его объятиях, ее губы под его губами, ее дыхание, которое он вдыхал с упоением и благодарностью, шепча у самых ее губ в кратких промежутках между поцелуями что-то невнятное, чего не повторил бы вслух ни единому живому существу, зная, что и навряд ли даже она сама разбирает смысл его слов, но какое было в этом значение.
Они еще долго сидели так, беседуя обо всем на свете. Оболенский посмеиваясь рассказывал ей о Корпусе, старательно опуская нелицеприятные подробности и жестокую обстановку, зато с удовольствием останавливаясь на всяких маленьких смешных историях, которых хватает в жизни каждого кадета, и любовался ее смехом, и живыми, искрящимися задором и любопытством ее глазами, с изумлением слушал ее рассказы о девичьих сплетнях и тайне тайн - секретной от любого мужчины подноготной охоты девиц за женихами, о, разумеется посторонних девиц. Расспрашивал об их детстве, об ее жизни в Италии, и со смехом продолжал учить русскому языку, улыбаясь тому, как непривычно мягко и гортанно звучат привычные с детства слова, произнесенные ею с итальянским акцентом, с характерным растягиванием последних слогов и смягчением согласных.
Солнце склонялось к западу все сильнее, уже порозовели, а потом и побагровели облака. Лошади, вышедшие было на лужайку попастись, снова вошли в воду, Луна снова пила а Корсар, застоявшийся на месте и распираемый собственной силой и озорством, принялся снова игриво скакать вокруг нее. Кобылка принимала эти знаки внимания с царственной снисходительностью, и иногда косила взглядом на красавца-фриза, который, даже не смотря на юный возраст, уже был крупнее и массивнее ее. Такое внимание жеребцу весьма льстило, а поскольку двухлетний возраст лошади, в пересчете на человеческие мерки сравним примерно с пятнадцатью-шестнадцатью годами, то он и вел себя, как юноша, впервые в жизни почувствовавший внимание барышни. То есть, как совершеннейший балбес. Он спрыгал вокруг, как жеребенок-переросток, поднимая каскады брызг, то по мелководью, то по берегу, а когда серая кобылка вышла на берег, принялся носиться вокруг, все больше распаляясь собственной игрой, и желая продемонстрировать в полной мере всю свою удаль. И поднимался на дыбы, развевая гриву, и перепрыгивал передними ногами с места на места, явно упиваясь тем, как из-под копыт веером летит земля и трава, а под конец и вовсе, с заливистым ржанием повалился на землю, и принялся кататься по ней, невзирая даже на седло, с наслаждением протирая бока, холку и шею по траве, и молотя копытами в воздухе.
Молодые люди, оборвав свою беседу, посмеиваясь следили за тем, как он фанфаронит вокруг кобылки, обмениваясь шутливыми комментариями, однако, а последняя выходка жеребца и вовсе заставила расхохотаться обоих, однако, Оболенскому, пришлось таки подняться на ноги.
- Ну оболтус. Придется его отмыть, он же весь в грязи. Вы меня простите?
И, заручившись кивком, и сияющей улыбкой, офицер направился к воде, у которой развлекался фриз, уже, видимо позабыв о серой красавице, и распираемый собственной удалью, силой и озорством. Завидев хозяина, он, впрочем сразу перекатился на грудь, и поднялся. Евгений с удовлетворенной гордостью погладил крупную, умную голову, снял с него седло и потник, взял под уздцы и повел к реке.
Жеребец, решив, что хозяин тоже решил присоединиться к игре, восторженно заржал, привскакивая на задних ногах, стукая передними по воде, и игриво пихая Оболенского боком.
- Эй! - ответом было бархатистое фырканье и новый тычок, и еще один, теперь уже головой в плечо. - Стой... Ах, балбес.... ну... Да погоди ты!
Корсар заливисто заржал, разворачиваясь головой к Евгению, и с силой толкнул его головой в грудь, отчего тот отшатнулся на несколько шагов, и едва не упал, а вороной взвился на дыбы, оглашая всю округу ржанием, в котором звучал самый настоящий, раскатистый, заразительный смех, и высоко поднимая передние ноги зарысил прямо в реку, остановившись лишь тогда, когда вода дошла ему выше брюха. Оболенский тоже смеялся. Он любил лошадей, умел их понимать, любил и играть с ними в излюбленной их манере, а Корсар и вовсе воспринимался ближе чем многие люди, был так близок, что такое приглашение к игре не могло быть проигнорировано. Тем более, что торопиться им было некуда, а вороного и вправду надо было вымыть.
Он отстегнул черную шелковую манишку, слегка помедлил, пытаясь понять, допустимо ли снять рубашку, потому что хоть они и отошли от Элен, девушка, тем не менее, их превосходно видела, а потом махнул рукой и шагнул в реку как был, на ходу распуская ворот, и закатывая рукава.
-  Ну-ка, башибузук, иди сюда. - он шлепнул по воде ладонью, когда та поднялась ему выше колен, и фриз, явно ожидавший этого, кинулся к нему как стрела, пущенная из лука, веером разбрызгивая воду. Евгений со смехом отскочил, жеребец пронесся мимо, взвился на дыбы, с плеском опустился обратно, игриво заржал, снова кинулся на человека, теперь уже почти в упор, так, что тот едва успел пригнуться, и прошмыгнуть под его шеей, и левого бока, не упустив случая с силой хлопнуть ладонью по крупу. И пошла потеха. Конь и человек носились в воде, гоняясь друг за другом, поднимая фонтаны брызг, искривших в красных лучах склоняющегося к закату солнца, оглашая все окрестности хохотом, ржанием, фырканьем и плеском, так, что замолчали все лягушки по берегам, а с деревьев у воды с шумом разлетелись уже готовящиеся ко сну птицы.
- Да стой же тебе говорят, разбойник! - выкрикнул, наконец, Оболенский, шалевший от этой забавы не хуже чем Корсар, однако же понимавший, что слишком затягивать эту игру не следует, и кое-как изловчившись, поймал жеребца за повод. Тот не остался в долгу, крутнулся на задних ногах, как геральдический единорог, отчего Оболенский, потеряв равновесие, повис на нем, чтобы удержаться на ногах, кое-как перецепил руки, и, обхватив мокрую голову согнутым предплечьем, наконец удержал его на месте. - Стой!
Фриз, наконец, вняв увещеваниям, остановился, но все еще месил копытами илистое дно, нетерпеливо всхрапывал, дергал шкурой и то и дело переступал назад, утягивая хозяина все глубже и глубже, пока, Евгений, уже оказавшийся по грудь в воде, торопливо зачерпывал воду, и отмывал от пятен грязи и травы его вороново-черную шкуру. Купаться Корсар любил не меньше, чем играть, потому что во-первых, одно было неотъемлемо от другого, а во-вторых Оболенский прекрасно знал чувствительные зоны за лопатками, по обеим сторонам шейной части хребта, на задней части передних ног похлопывания и растирания которых, заставляли лошадей довольно фыркать.  И через минут пять буйный, только что носившийся, как дух келпи, фриз сам подставлял под руки хозяина то круп, то плечо, то выворачивал шею, напоминая, чтобы тот не забыл как следует размять сбоку у холки. 
В конце концов, безупречно вымытая шкура мокро заблестела как антрацит, и Оболенский хлопнув его по крупу напоследок, потянул наконец на берег. Корсар не возражал, но, сделав несколько шагов, все же решил взять реванш, внезапно развернулся, вырвав повод из его рук, и игриво взвившись на дыбы что было сил ударил по воде передними ногами. Евгений отшатнулся, чтобы не попасть под копыта, потерял равновесие, запнувшись обо что-то на дне, качнулся, нелепо взмахнув руками в воздухе, и рухнул в воду с головой, тут же, впрочем, вынырнув обратно, мокрый до нитки, зато смеясь от души, и замотал головой в воздухе, разбрызгивая воду, точно искупавшийся пес.
- Ах ты мошенник!
Корсар же, крайне довольный этой победой заржал, словно бы расхохотавшись, и высокой, характерной рысью вынесся на берег, где отряхнул воду, и взглянул на серую кобылку - а видела ли она его подвиги. Оболенский, смеясь, направился следом, по пути споткнулся, снова бухнулся на колено, носом в воду, выбрался окончательно, и не прекращая смеяться, принялся стягивать с себя сапоги, в которых было доверху воды, нелепо прыгая то на одной, то на другой ноге, потому что они категорически не хотели сниматься.

- С вашего разрешения, я все же предпочел бы высохнуть так, как есть.  - все еще посмеиваясь после этой веселой кутьерьмы отозвался Оболенский, не без сожаления выпустив девушку из объятий. Стащил, наконец с себя сапог, вылил из него чуть ли не четверть ведра воды, снова надел, и принялся стаскивать второй. Не то, чтобы ему очень уж улыбались ласки речного ветерка, который издевательски лепил мокрую рубашку к телу, но после корпусной муштры, к холоду он был вполне терпелив, а вот надеть мундир на голое тело, это уж точно моветон. - Лето, тепло, да и ветер поднимается. К тому же, - он вылил порцию воды и из второго сапога. - Помнится, Алексей говорил о каком-то цыганском таборе. Не знаю как вы, а я бы не отказался сейчас погреться у костра. Что скажете?
Он бросил на нее веселый взгляд исподлобья, натягивая сапог. Идея Алексея была чудо как хороша. Дворяне часто приглашали цыган на различные праздники и увеселения, но посетить табор девушке из общества -  считалось чуть ли не равносильным походу в кабак. Он не сомневался, что Анна Савельевна пришла бы в ужас, узнай она об этом, был уверен и в том, что Элен прежде не приходилось совершать такие прогулки, и заранее радовался тому, что посещение табора станет не только предметом совершенно детского восторга, но и еще одной их маленькой тайной.
Как и следовало ожидать, Элен не пришлось уговаривать.
Протерев спину, бока и брюхо Корсара досуха сорванными тут же лопухами, Евгений снова оседлал его, подсадил Элен на Луну, перебросил через холку фриза свой мундир, поднялся в седло и сам, и они отправились вдоль берега, высматривая брод. Несколько раз он заходил в воду, проверяя, как высоко она поднимается, и, наконец, нашли место, где река не поднималась выше лошадиного брюха. Элен пришлось поджать ноги и придержать юбку, а сапогам Оболенского и вовсе было нечего терять, поэтому на противоположный берег они перебрались быстро и без затей.
На той стороне, было широкое поле, окаймленное зубчатой темной каймой леса. Багряное зарево заката угасало, следом за закатившимся солнцем, и небо приобретало характерный сумрачно-белесый цвет, цвет не дня и не сумерек, ровный, тусклый, придающий даже самой глубокой ночи свет пасмурного осеннего дня. Поле просматривалось широко, и несколько дымков, приблизительно в версте по берегу, у самой кромки воды, они увидели сразу. Наигравшийся фриз вел себя на удивление примерно, даже когда молодые люди со смехом пустились наперегонки по берегу, хотя Евгений мог заранее сказать, что его послушания хватит ненадолго.

Здесь было весело. Яркий стан, состряпанный из тонких палаток и кибиток с цветастым верхом, сосредоточенных вокруг оставленной свободной круглой площадки у воды, весь пропах дымом и какими-то пряными запахами. Прямо навстречу подъезжающей паре, трое черенявых подростков верхами, гнали небольшой табунчик лошадей, выводя их на ночь на пастбище. На круглой площадке уже дымил, разгораясь, высокий костер, несколько цыганок у реки, подоткнув широкие юбки отмывали и чистили песком посуду, от боковых костров еще тянуло запахами подгоревшего жира, так что было очевидно, что приехали они как нельзя более вовремя. Еще час назад, они угодили бы как раз на время ужина, и почти наверняка оказались тут совсем некстати.
Теперь же, когда какой-то молодой цыган уже наигрывал у костра на гитаре, еще без слов мурлыча что-то себе под нос, а пожилой, коренастый мужик с густо выбеленной сединою головой, дымивший прокопченной трубкой, поднял голову на стук копыт, и поднялся им навстречу, напротив, казалось, их тут примут радушно.
- Здравствуй, отец - поздоровался Евгений, подъезжая.
- И тебе не хворать - отозвался цыган, бросая быстрый взгляд на молодого человека, острый, почти настороженный - на девушку, и откровенно восхищенный на Корсара. - С чем пожаловали?
- С миром, пожаловали - Оболенский развел руками, символическим жестом показывая, что не вооружен. - Обогреться бы у вас, промок насквозь. Дозволишь?
Цыган еще раз смерив обоих уже потеплевшим, понимающим взглядом, добродушно похлопал вороного по шее.
- Ну подъезжай к костру, коли с миром.

Кому-то показалась бы глупостью та беспечность, с которой Евгений, соскочив с Корсара, и сняв с седла Элен, вручил поводья обоих вихрастому чернявому подростку, смотревшему на лошадей влюбленными глазами. Каких только толков не ходило о цыганах, и о том, что конокрады, и о том, что продувные мошенники, и не всегда эти толки оказывались ложными, но Оболенский знал о них и другое. О том, что эти люди глубоко чтут традиции и почитают уважение выше всех прочих добродетелей. Включая и закон гостеприимства, и если гость оказывает уважение хозяевам, то в таборе их он будет как у Христа за пазухой.
- Садись, холадо, и ты, рани тоже - цыган, встретивший их, и проведший к костру, указал на одно из бревен, лежавших вкруг костра. Было похоже на то, что появления чужаков просто не заметили. Старик, сидевший на том же бревне, флегматично курил трубку, на соседнем бревне женщина средних лет, в цветастом платке, качала на коленях спящего ребенка, а рядом с ней сидела совсем молоденькая девчушка лет четырнадцати. Несколько молодых цыган, черноголовых, смуглых, вихрастых, быстроглазых, оживленно что-то обсуждали с противоположного края костра, а сбоку, рядом со старухой опустился крепкий и коренастый цыган с окладистой бородой, и такой гривой вороново-черных волос, что он походил на лешего. - Откуда путь держите?
- С той стороны реки. Вот, костры ваши увидели.
- Значит, дорога привела - цыган говорил со странным, тягучим акцентом, однако же совершенно правильно выговаривая слова, но взгляд на Оболенского обратил тяжелый, и, нарочито внимательно посмотрев на его руки нахмурился.
- Что же ты, холадо, с девушкой вдвоем разъезжаешь? Не по порядку это и не по закону..
- Она моя невеста, друг. - Евгений ответил, вроде так же спокойно как и раньше, только в голосе едва ощутимо проскользнуло холодом. - Родителями и богом благословленная. Не то это, что ты подумал. Законы чту.
Еще с пару секунд цыган сверлил обоих настороженным взглядом, но, поскольку офицер выдержал его взгляд не только невозмутимо, но и с едва заметным прищуром, точно предупреждающим от любых дальнейших расспросов, то удовлетворенно кивнул головой, и сел рядом, на ту же корягу, что-то коротко приказав молоденькой цыганочке. Она унеслась, и почти сразу вернулась с двумя кружками, над которыми поднимался пар.
Оболенский принял угощение с благодарным кивком, передал кружку Элен, взял и сам, принюхался к пару и улыбнулся. Неизвестный отвар был ароматным, пах какими-то пряностями и медом. Казалось, об их присутствии  тут же забыли. Цыгане негромко переговаривались, а то и смолкали, прислушиваясь к гитаре. Спину холодила свежесть реки, прижимая к телу мокрую ткань, зато в лицо дышал жаром высокий костер. И Элен, радовавшаяся как ребенок, смотревшая на все с таким откровенно детским интересом, одним своим присутствием превращала ночь в волшебство.
Негромко перебирал струны молодой цыган, вызвав у девушки живейший восторг, который Евгений выслушал с улыбкой, а цыган - непонимающе.
- Что она сказала? И почему...
- Она сказала, что этот парень чудесно играет, и что он наверняка замечательно поет. - чуть заметно сжав руку девушки, перевел Оболенский, слегка перефразировав ее слова, чтобы не умалить гордости принимавших их хозяев. Мало ли, привыкшие к тому, что презирающие их гаджо нанимают их за деньги петь и развлекать их, цыгане, могли решить, что гости, даже придя в их "дом" ведут себя как заказчики.  И не ошибся. Цыган довольно кивнул, хоть и не улыбнулся.
- Да, Стево хорошо поет. Хотите послушать?
- Мы были бы очень рады.
Цыган кивнул еще раз, с еще более удовлетворенным видом, и, подняв свою кружку, что-то прокричал через костер. Молодой человек белозубо улыбнулся, перехватил поудобнее гитару, и заиграл вступление. Не успел он запеть, как в мелодию вступила скрипка, и только после этого гости увидели по ту сторону костра, цыгана средних лет, но с совершенно седой головой, поднявшего к плечу скрипку.
Взвивались искры в ровное серое небо, и звучали голоса, певшие песню на незнакомом языке. Один, второй, постепенно многие из сидящих у костра вплетали в песню свои голоса, пробуждая что-то потаенное в душе, отчего ей становилось очень тесно в отведенном ей теле. Не нужно было слов. Он молча поднял руку Элен, и коснулся ее губами, и прижал к своей щеке, глядя то на ее лицо, освещенное всполохами костра, то на завораживающий танец пламени и искр.