Уже знакомая Шабо аллея все так же выглядела пустынной. Спешившись, офицер потрепал Аякса по бархатистой влажной шее и задумался о том, что, пока он ужинает с дамами, было бы неплохо покормить и коня тоже. Только вот непонятно было, кому тут можно бы перепоручить заботу о скакуне. Во время прошлых визитов Огюстен видел в доме у Оболенских всего двух мужчин, врача и повара. Ни тот, ни другой не годились на роль опытного конюха.
- Потерпи немного, дружок, я тебя тут не брошу надолго, - пообещал капитан, намереваясь при первой же возможности справиться у княжны Веры о возможности отправить Аякса на постой в княжескую конюшню. И, поднявшись по ступеням, постучал. Еще с самой первой встречи припоминая, с каким неодобрением маленькая хозяйка усадьбы смотрела на его кивер, Шабо снял его заранее, и теперь учтиво держал под мышкой, как на параде.

* * *

Возвращение капитана в лагерь было в какой-то степени триумфальным. Егеря, отправившиеся за подводами, уже успели живописать историю с русским бунтом, пожаром и той недурной добычей, что после всего этого досталась французам. Возвращению Шабо были бы рады еще больше в одном единственном случае: если бы он раздобыл не продукты, фураж и лошадей, а, например, пару телег, груженных выпивкой. Недовольным оказался только Дидье, который, скептически оглядев с головы до ног перемазанного в саже и оттого и правда похожего на черта офицера, посоветовал Огюстену в таком виде на глаза генералу не показываться. И ординарец капитана, молодой и предприимчивый парень из Безансона.
- Пресвятая дева-заступница, Верховное Существо и все достойные граждане из Пантеона! - воскликнул он, взывая на всякий случай и к старой религии, и к новшествам времен революции. - Что же нам теперь делать с вашим мундиром, месье Шабо?!
- Чистить. Штопать. Там, по-моему, прогорело местами на спине, - вздохнул капитан. - Сам даже не пытайся, Жан. К прачкам на поклон пойдешь. Парадный пока поношу.
- Знаю я вас, - буркнул ординарец, уныло просовывая сразу пять пальцев через обещанные паленые дырки и демонстрируя пятерню Огюстену. - В парадном завтра же вываляетесь еще хуже, чем в строевом.
- Не каркай, не на погосте. Я сегодня еду на ужин к русским. Рубашка чистая есть?
- Я, конечно, не королевский портной, но найдется, - ухмыльнулся Жан. Он принес кувшин с водой и таз, а пока Шабо умывался и брился, принялся пересказывать последние лагерные новости.
- Испанцы опять забаловали, вот ведь волчья порода, один схватил какую-то русскую мадемуазель и решил заняться с ней любовью.
- Мммм… - В пене по самые ноздри, Огюстен, косясь на свое отражение в мутном осколке зеркала, обстоятельно скреб лезвием бритвы левую щеку.
- Уж не знаю, кто сказал о том генералу Бертрану, но он примчался с саблей наголо, высадил дверь сарая… Вы бы видели, капитан, в какой он был ярости! Испанца тут же арестовали, так тот, - Жан восхищенно округлил глаза, - Дидье ухитрился прямо на сапог плюнуть. Гоордый!
- Уже расстреляли? - буднично поинтересовался Шабо, поворачиваясь к зеркалу правой щекой.
- За что? За плевок? - Изумился ординарец.
- За неповиновение старшему офицеру.
- Кажется, нет.
- Зря. Если не заняться дисциплиной, в следующий раз плюнут не на сапог. А девица что же?
- А девицу гражданин генерал увел в свою палатку!
- Ха! - вырвалось у Огюстена. - Что ж законная добыча, если рассудить.
- Хорошо быть генералом, - согласился Жан. - Не то, что рядовым. А вы-то, месье, куда прихорашиваетесь? Что за ужин такой, чтобы ради него второй раз за день бриться?
- Глупости не говори, - лениво швырнув в не в меру разговорчивого парня полотенцем, Шабо улегся на узкую койку и блаженно вытянул ноги. Услужливый Жан тут же стащил с капитана сапоги и устроился у входа в палатку с щеткой и ваксой.
«И правда, зачем я туда еду? - размышлял Огюстен, наслаждаясь краткими минутами безделья. - Потому что маленькая княжна меня пригласила, и отказаться было неучтиво? Ерунда, если бы хотел - отказался. Сославшись на дела, которых всегда хватает. Но не захотел же. И не отказался. Поговорить с мадемуазель Баратынской?»
Воспоминание о Марии было приятным. Все же девушка ему понравилась. Француз улыбнулся, с удивлением отмечая, как многое, оказывается, успело отложиться в памяти из того, на что вроде он бы и не обращал внимания. Например, там, на подоконнике. Голова была занята заботой о спасении своей и мадемуазель жизней. А руки запомнили. И соблазнительный изгиб стройной спины, и аппетитные округлости под грязным платьем.
«Красивая, - с уверенностью знатока решил Шабо. - Да только что толку. Разговаривать придется не об этом».

* * *

Дверь открыла не княжна самолично, а какая-то дворовая баба. Зная, что она не понимает по-французски, капитан даже не пытался ничего спрашивать. Зато из прихожей потянуло столь аппетитными запахами, что Оюстен мысленно поаплодировал своему соотечественнику. Рот немедленно наполнился слюной,  обострившееся чувство голода и самонадеянное ощущение безопасности сыграло с Шабо дурную шутку. Женщина, ничего не говоря, просто указывала ему, куда идти, капитан уже видел перед собой распахнутые двери столовой и край сервированного к ужину стола. Удар по голове застал француза врасплох. Собственно, он даже не успел понять, что произошло. Темнота беспамятства обрушилась на Огюстена мгновенно, выронив кивер, он без единого звука повалился на пол и уже не чувствовал, как насевшие гусары разоружают его, выкручивают и вяжут руки, а Огарев натягивает на голову пленника старый холщевый мешок из-под овса, подобранный на конюшне вместе с веревкой.

Сборы были недолгими – после пожара вещей ни у Маши, ни у Прохора не осталось вовсе. Так что, вдобавок ко всем дружеским заботам Оболенских, пришлось принять от Верочки еще и одно ее платье вместе с подходящей к нему шляпкой. Потому теперь барышня Баратынская вновь выглядела, как подобает девице ее круга и происхождения, что немного прибавило уверенности. Хотя, сказать по правде, наряды да украшения никогда не были ее особенной страстью. Также одежду нашли и для Прохора. Ему вообще собрали в дорогу целый кофр детских вещей, распотрошив, верно, какие-то старые запасы. Но все крепкое и чистое, как уверила, вручая его подруге, старшая из княжон, когда они прощались на пороге особняка, куда Вера вместе с Соней и немногими оставшимися в барском доме прочими его обитателями, вышли проводить отправлявшихся в Смоленск Баратынских. Старого князя среди них не было, его дочери объяснили Маше, что тот хворает, но все одно шлет соседям пожелания доброго пути, и тогда в ответ она тоже попросила передать уважаемому Сергею Петровичу поклон и благодарности. С тем и расстались с княжнами, направляясь далее в сад, где Дмитрий велел своим товарищам дожидаться своего возвращения,  прежде чем отправился за родными в дом. Чуть дальше высокого парадного крыльца  вместе с хозяевами последовали плачущая навзрыд Алёна, которой было невыносимо жаль расставаться со своей любезной барышней, да мистер Добсон, державшийся, как и полагается уроженцу Альбиона, куда более стойко, но было видно, что и ему невесело. Однако что ж поделать? От околицы, распрощавшись и с ними, пошли уже втроем: Дмитрий с младшим братишкой в одной руке и с кофром другой, да сама Маша. Ступая за ними, она старалась не оглядываться, боясь, что и сама вот-вот вновь расплачется. Впрочем, пока дошли до места, взяла себя в руки.
Вежливо поприветствовав боевых товарищей брата, который здесь, среди них, сразу и сам выглядеть стал как-то иначе – серьезно и по-деловому, в один миг «превратившись» из Мити, Митеньки или даже Дмитрия в поручика Баратынского, которого уважали и которому беспрекословно подчинялись, Маша с его помощью забралась на предоставленного ей скакуна. Ехать предстояло в мужском седле, так что пришлось немного повозиться, одергивая и поправляя платье, дабы выглядеть прилично со всех сторон. Из-за этого  толком осмотрелась по сторонам – в том числе взглянув  на гусара,  указанного ей Дмитрием, девушка далеко не сразу. Но тотчас и замерла с открытым ртом, заметив то, что лишь на мгновение показалось большим свертком, но уже в следующее с ужасом опозналось как человек.  Туго  связанный и с мешком на  голове, несчастный был перекинут через шею коня, на котором горделиво восседал тот, кого брат только что представил ей как Сомова. 
Дмитрий, тем временем, рассказывал про плененного их отрядом  французского офицера. А затем, по-своему истолковав испуг сестры,  принялся успокаивать ее, объясняя,  что хватившиеся исчезновения командира соотечественники вряд ли найдут его захватчиков в незнакомом густом лесу. Только Машу волновало не это.
- Скажи, он хотя бы жив? – спросила она вдруг, почему-то шепотом, по-прежнему с тревогой косясь на безвольно поникшую фигуру во французской офицерской  униформе.

Первым сознательным ощущением после беспамятства был страх. Капитан не считал себя трусом, но невозможность сходу понять, где он находится и что с ним произошло, вызвала к жизни короткий приступ паники. Француз дернулся всем телом, пытаясь вынудить подчиняться себе хотя бы руки. И тут же тычок в бок и окрик на языке, которого он все еще не понимал, но уже научился отличать от прочих, расставил все раз свои места.
«Надо успокоиться. Надо попытаться хоть что-нибудь вспомнить», - велел себе Шабо, стараясь совладать с бешенным стуком собственного сердца и отвратительным, парализующим волю ощущением беспомощности пред обстоятельствами.
Мир, напрочь скрытый от Огюстена слоем вонючей тряпки, намотанной на голову, мерно раскачивался, в левый бок неприятно упиралось что-то жесткое. Седельная лука? Итак, он на лошади, и везут его с бесцеремонностью куля с мукой, взгромоздив поперек седла. Наверное, от этого и голова раскалывается. Или он был ранен? Воспоминания ускользали за пеленой боли, несколько шагов через прихожую в доме Оболенских, потом темнота… Руки? Связаны. Похоже, что давно. Кисти затекли до полного бесчувствия. Куда его везут? День сейчас или ночь?
Страх отступил, изгнанный волевым усилием, но настороженно кружил где-то неподалеку. Любезно предоставляя пленнику время и в возможность убедиться, что положение его безнадежно, и лазеек к спасению не предвидится.
- Пересадите меня, - простонал француз. - Я не могу дальше болтаться вниз головой.
Ему было достаточно плохо для того, чтобы стон вышел убедительным. На капитана то и дело накатывали удушливые приступы дурноты, сдерживать которые пока еще помогало отвращение к возможным последствиям и то, что Шабо так и не удалось поужинать.
- Заткнись, - отозвался тихий мужской голос, на этот раз по-французски. - Еще раз раскроешь рот, получишь кляп в глотку.
Отлично. То есть кляп - это плохо, а «отлично» - горькая ирония, зато теперь ясно, что он имеет дело не с крестьянами. Французский чистый, но не родной. Русский офицер?
Это открытие не вызвало у Огюстена ни малейшего воодушевления.
Плен - обстоятельство позорное, но в жизни каждого солдата вероятное. Когда бой проигран и деваться некуда, сдаваться на милость победителя - неизбежность. Но ведь не было, не было никакого боя!
«И боя не было, и оружия не бросал, и слова не давал… Что ж, капитан, вы свободны бежать и как угодно выкручиваться, только что-то не похоже на то, что у вас что-нибудь получится», - констатировал здравый смысл.
Рядом всхрапнула невидимая лошадь.
- Аякс? - тихо позвал Огюстен, проверяя свое предположение и надеясь на то, что среди безусловных врагов у него остался хотя бы один союзник, пусть и не человек.
Верный конь отозвался приветливым ржанием, а русский, наоборот разозлился окончательно.
- Ну, все, мусью, я тебя предупреждал…

На твердой земле и без тряпки на голове Шабо сделалось лучше. Он жадно глотал свежий ночной воздух, осторожно ощупывая затекшими пальцами ствол дерева, к которому его любезно прислонили русские. Если бы только удалось освободить руки… Здравый смысл вновь подал голос, убеждая своего обладателя в том, что для того, чтобы перетереть туго стягивающую запястья веревку, понадобится что-нибудь намного острее и тверже коры и пары старых сучков. И что часовой не позволит пленнику безнаказанно ерзать, - тоже, небось, не дурак.
«Если они остановились на ночь, улягутся спать, - мысленно возразил сам себе капитан. - Пока все спят, у меня будет время попытаться. Хотя бы попытаться, не могу же я просто смириться со случившимся».
Русские обустраивались на ночлег, теперь Огюстен наконец-то мог рассмотреть своих нежеланных спутников хотя бы в общих чертах, потому что подробности по-прежнему надежно скрывала темнота. Четверо мужчин, женщина… Один из военных заботливо передал другому какой-то сверток, и Шабо, хоть и не мог знать этого наверняка, почему-то предположил, что это не вещь, а… ребенок?
Странная компания.
Неприятное подозрение, зародившееся у француза в тот момент, когда он впервые подумал о русском офицере, окрепло, хоть капитан и гнал его прочь. Мало ли в окрестностях Кощино женщин. Да и детей хватает. Это не может быть та самая девушка!
Гусары между тем стреножили лошадей и споро сложили небольшой костер, где, после нескольких ударов кресала, вспыхнул огонь, освещая людей и лица. Тут надежды Огюстена на собственную недогадливость развеялись окончательно. Мария Баратынская.
Он слишком хорошо ее запомнил, чтобы не узнать.
Значит, кто-то из мужчин ее брат. Брат, который разыскал свою сестру прежде, чем он, Огюстен Шабо, разыскал его самого.
Это было унизительно, используя в качестве подспорья пехотную бригаду и кавалерийский эскадрон, не только не преуспеть в поисках русских в своем тылу, но и, в конечном итоге, оказаться у них в руках.
- Женщины, - в сердцах пробормотал пленник. - Ни одной из них не следует доверять.
Он начинал понимать, что произошло. Какая банальная подлость. И он сам тоже хорош…
Француз устало прикрыл глаза. Уже неважно, на самом-то деле, как он вляпался. Куда важнее, как ему выпутываться из неприятностей. И очень плохо, если никак.

Летние вечера длинны и все еще достаточно светлы даже в середине августа. Однако в свой обычный час красное закатное солнце все-таки скрылось за горизонтом, оставив  над ним лишь яркие багряные полосы, предвещавшие, по старинной примете, на завтра ветреный день. Но быстро погасли и они.  И место, освободившееся на все глубже синеющем небосклоне, вновь постепенно осваивали ночные хозяева, звезды. Зажигаясь одна за другой,  они  лениво, точно спросонья, моргали, поглядывая сверху сквозь кроны вековых деревьев на кавалькаду путников, что по-прежнему держали свой неблизкий путь тайными лесными тропами.
Почти всю дорогу, пока это еще было возможно, Дмитрий ехал рядом с сестрой. И хотя они почти не говорили,  и уж тем более не обсуждали произошедшую нынче утром трагедию, Маша предполагала, что не в состоянии полностью отрешиться от чувства своей надуманной вины, брат теперь просто боится отпустить ее и Прошу от себя хотя бы на миг. Впрочем, последний, давно уже дремал в надежном кольце рук Дмитрия, крепко сжимающих поводья, уютно приткнувшись головой к его груди.  И не проснулся, даже  когда поручик осторожно передал его одному из своих товарищей, чтобы после помочь спешиться и Маше. После чего ненадолго оставил  обоих, принявшись вместе с другими товарищами за обустройство их временного лагеря.
Ночевать в лесу, да еще под открытым небом барышне Баратынской прежде не приходилось. Потому, несмотря на усталость, она все же с любопытством оглядывалась по сторонам и прислушивалась к новым  для себя звукам ночной природы, примечая, как где-то вдалеке ухают совы, побеспокоенные близким присутствием людей, и даже то, как изменился, сделавшись таинственными и тревожным, шелест листвы на высоких деревьях, окружавших выбранную для бивака опушку. Впрочем, страшно не было вовсе. К ней то и дело подходили – то Дмитрий, то кто-нибудь из его сослуживцев. Шепотом, чтобы не потревожить Прошу – его  уже уложили  в импровизированную кроватку, первым делом сооруженную из обнаруженного неподалеку сена, щедрый ворох которого гусары поверху застелили собственными ментиками, они интересовались ее настроением и самочувствием. Не желая никого расстраивать, Маша отвечала, что все хорошо и благодарила за заботу. Но на самом деле ей было грустно. Особенно при виде костра, который, конечно,  немедленно напомнил иное виденное сегодня пламя – не в пример больше и страшнее нынешнего. Сидя перед ним, Маша думала, что отныне,  видимо, долго не сможет еще смотреть на огонь без внутреннего содрогания, хотя прежде всегда любила это созерцательное занятие…
Тем временем,  из плотно сгустившегося вокруг костра сумрака, оставлявшего  взгляду лишь смутные контуры фигур, да звуки голосов – обострившемуся слуху, в очередной раз вынырнул Дмитрий, но не один, а вместе с Сомовым. Привлеченный чьим-то окликом, последний, впрочем, почти сразу же и отошел, а брат устроился рядом с Машей. Когда он заговорил о пленном – впервые с момента отъезда из Кощино, девушка непроизвольно обернулась и снова посмотрела туда, где все это время находился связанный, хоть и избавленный от мешка на голове француз. Но его держали отдельно, далеко в стороне от всех.  Потому и нынешняя попытка присмотреться – все же, любопытно, хотя еще вначале пути брат недвусмысленно дал понять, что совсем это не ее дело, увенчалась не большим успехом, нежели предыдущие.
- Не думаю я, что все это лишь от заносчивости, Митя, - откликнулась задумчиво  Маша, спустя минуту. – Мало, кто способен помыслить о еде, когда не знает, что ждет его дальше… Кстати, а что его ждет? – внезапно поинтересовалась она, вновь поворачиваясь к брату, по щеке которого весело плясали  рыжеватые  отблески огня, отражаясь после яркими искрами в глубине его светлых глаз. – Вы ведь не убьете его – после того, как доставите в Смоленск и получите все необходимые сведения?

Дмитрий заговорил далеко  не сразу. Но именно эта короткая пауза, а вовсе не дальнейшие пространные рассуждения, и стала для Маши истинным ответом на ее вопрос. И нельзя сказать, что этот ответ ее так уж потряс: не будучи по природе своей подвержена излишней экзальтации, присущей иным особам женского пола, она и сама догадывалась, что ничего хорошего человека, очутившегося  во вражеском плену, ожидать не может. И что французы, окажись в их руках русский офицер, вряд ли вели бы себя иначе.
- Понимаю, - коротко кивнула она  и вновь умолкла, отвернувшись к костру. 
Развивать эту явно неловкую для брата тему, и верно, не следовало. Тем более что изменить что-либо было не в их власти. Однако говорить о чем-либо другом  пока не получалось. И когда к компании брата и сестры Баратынских опять присоединился Сомов, беседа закономерным образом вновь завертелась вокруг батальной тематики. Но на сей раз Маша в ней участия уже не принимала. Во-первых, не слишком разбиралась в предмете, а во-вторых, в отличие от Дмитрия, который, все же, старался так или иначе щадить ее чувства, потому избегал излишней резкости в формулировках, его  сослуживец ничуть этого не стеснялся. И эта прямота отчего-то сделалась Маше неприятна. Потому она ничуть не обиделась, а напротив, даже ощутила признательность, когда Дмитрий, словно почувствовав это чутьем близкого и хорошо понимающего ее душу человека, нашел подходящий и не ничуть не задевающий гордости предлог оставить их с Сомовым поговорить наедине. Кроме того, что ни говори, а это была еще и возможность не только проявить душевное благородство, но и удовлетворить давнее любопытство.
Так что,  быстро наполнив свежей  водой взятую у брата походную фляжку, Маша без лишних уговоров направилась в сторону от освещенной пламенем  костра опушки. Туда, где, привязанный к стволу стоящего отдельно от прочих старого дерева, так же одиноко коротал эту ночь пленный француз, рассмотреть лицо которого в темноте было все еще трудно даже на расстоянии нескольких шагов. Тем более, ступая легко, почти не слышно, Маша, должно быть, не сразу привлекла его внимание. Во всяком случае, заговорить первой пришлось именно ей:
- Месье, простите… У меня здесь вода. Хотите пить? – произнесла она по-французски, давая знать о своем присутствии и, подходя ближе, протянула было открытую фляжку поближе к его губам, но в то же мгновение, рассмотрев, наконец, его лицо, резко вздрогнула от неожиданности и едва не выронила ее на землю. – Боже мой! Капитан, это вы?! Но как… почему?!

Первым побуждением после того, как он заговорил, и развеялись остатки сомнений, было немедленно рассказать брату о том, кто по воле недоброго случая оказался его узником. Но уже в следующий миг Маша усилием воли заставила себя удержаться на месте: сидя у костра, Дмитрий по-прежнему беседовал с Сомовым. А такую новость как эта, все же, лучше будет сообщить ему  с глазу на глаз…
Да только вот стоит ли сообщать ее вовсе?
По правде сказать, в данный момент Маша просто не представляла себе, какова будет реакция брата, а главное – что именно даст ему это знание, кроме необходимости тяжкого морального выбора между благодарностью, долгом чести, наконец, и военной присягой? А ведь для остальных его товарищей, ничем не обязанных капитану Шабо лично, то, что последний спас родственников их командира от неминуемой погибели, и вовсе вряд ли покажется достаточно весомым аргументом, чтобы немедленно отпустить его на свободу…
- Прошу вас, пожалуйста! – поднеся к губам Шабо  фляжку, что все еще чуть подрагивала в ее руке, барышня Баратынская растерянно смотрела то на жадно приникшего к ней капитана, то на брата, не в силах сообразить, как правильнее поступить – рассказать или пока смолчать? В душе, между тем, боролись смятение и еще одно какое-то странное и непонятное чувство, вызванное внезапным, выплывшим откуда-то из глубин сознания, смутным воспоминанием.
Днем, перед тем, как упасть в обморок, она ведь, кажется, видела, как Шабо о чем-то тихо и в стороне от всех разговаривал с Верой. Но, смертельно измученная и раздосадованная его неуместным поведением, не стала в это вникать – да и для чего бы? Но теперь, спустя время, все будто бы представало в другом свете: и сам этот необъяснимый  вечерний визит, и «дело», что вдруг обнаружилось у Дмитрия в доме Оболенских, услышав про которое, Маша, помнится,  тоже ничего не поняла… И даже странная холодность Веры в общении с братом. А еще то, как любезно она разговаривала тогда с капитаном Шабо, словно с давним и хорошим знакомым…
- Скажите, бога ради, ну зачем же вы вернулись в Кощино? – вопрос этот сорвался с уст прежде, чем сама Маша поняла, что произнесла его вслух.

- Конечно же нет! –  воскликнула Маша. И голос ее, зазвенев от обиды,  прозвучал громче,  чем следовало, заставив сидящих у костра мужчин обернуться.  Поэтому тотчас же пришлось сделать им знак,  что все в порядке.  –  Как вы могли подумать? – прибавила она тише и, сокрушенно качнув головой, взглянула на него с укором.
Но через мгновение вдруг неожиданно отчетливо объявила:
- Вам обязательно нужно поесть!
Отсутствие видимой логической связи между двумя этими фразами поставило бы в тупик кого угодно.  Но, прежде чем Шабо успел что-либо сказать, Маша вновь склонилась совсем близко к его лицу, якобы отирая платком мокрый подбородок,  и шепотом предупредила:
- Не вздумайте перечить!.. Одну минуту. Сейчас я принесу вам что-нибудь. 
Последнее,  как не трудно догадаться,  было сказано уже в полный голос.
- Ты был прав, Митя,  от меня он согласился принять и еду, и питье,  –  проговорила она, обращаясь к брату, когда ненадолго вышла обратно  к костру, чтобы взять из стоящей  неподалеку корзины  с провизией,  которую тоже не забыли вручить им в путь добрые соседи Оболенские, пару румяных расстегаев. Должно быть,  их  выпекли как раз  к так и не состоявшемуся ужину.  Так что в том, что французскому капитану все-таки придется вот-вот  их отведать, можно было усмотреть даже определенную иронию.  Хотя, главной Машиной целью было все же не столько накормить,  сколько выгадать время,  чтобы поговорить, не привлекая лишнего внимания. Слишком уж обидными казались его подозрения, чтобы даже не попытаться их развеять.
- Надо же,  как быстро наша Марья Арсеньевна этого французишку  убедила! – тем временем удивлялся Сомов, наблюдая за ее приготовлениями. – Всего пара слов,  и он уже готов есть из ее рук! Вот, кому его допрашивать-то в самый раз!
– Эх, да с таких ручек – хоть яд! –  мечтательно выдохнул обретавшийся где-то тут же, неподалеку,  корнет Огарёв, вызвав одобрительный хохот своих товарищей и смущение у Маши.  Не найдясь, что ответить, она лишь мимолетно  улыбнулась и поспешила ускользнуть обратно в спасительную темноту, рассчитывая, что та милосердно  скроет некстати заалевшие от непривычки к такому обилию мужского внимания и комплиментов щеки. Сказаны они были по-русски, поэтому  капитан Шабо, к счастью,  вряд ли мог оценить их смысл.
- Можете верить, или нет, но повторяю: то, что произошло  с вами – лишь цепь роковых совпадений, – вернувшись к нему, Маша  расположилась рядом  и отломила от принесенного с собой пирога небольшой кусочек перед тем, как поднести его прямо ко рту связанного  француза. – Я и сама не все понимаю, но кое-что все же могу и хочу объяснить. И прежде всего то, что никогда не была ябедой!
Смешное, детское  слово, но не предательницей же ей себя называть? Кроме того, не слишком ясно – в данном конкретном случае, что и есть предательство: рассказать, или промолчать. Об этом барышня Баратынская пока предпочитала не думать. 
- Митя… мой  старший брат, оказался у Оболенских тоже, в общем-то, случайно. Вы ведь не знаете: третьего дня родами умерла наша матушка! А теперь, вот, и батюшки больше нет… Приехав навестить нас, Дмитрий нашел на месте дома  лишь догорающее пепелище и, конечно, первым делом отправился к ближайшим соседям, надеясь выяснить хоть что-то. Ну а княжны Оболенские… Софи, кажется, даже не было, когда мы приехали. А Вера – предположить, что это она именно выдала вас Дмитрию, и вовсе какое-то безумие! Разве нет?

Стоило капитану заговорить, и все события дня минувшего, казалось бы, наконец, выстроившиеся в сознании Маши в более-менее четкую и логичную последовательность, немедленно вновь рассыпались кучей мелких осколков вдребезги разбитого зеркала. Отражая  каждый по-отдельности крохотные фрагменты реальности, они совершенно лишали способности видеть картину в целом.
…Еще утром знал, что Дмитрий и его товарищи были в Троицком накануне вечером?
…Вера тоже об этом знала и… помогала допрашивать их крепостную?
… Собирался арестовать отца?!
А тут еще и Вера, оказывается, допустила некую неведомую оплошность, которая почему-то угрожает Дмитрию.
В какой-то момент Маше всерьез  захотелось зажмуриться, заткнуть уши и завизжать. Только бы прекратить этот бесконечный поток противоречивых фактов, что один за другим обрушивались на ее бедную голову.
- Тише! Подождите! – взмолилась она, обращаясь к своему мучителю.
Предчувствуя недоброе, точно на исповеди, он решил, видно, избавиться скопом от всех грехов и сомнений, не думая о том, что сидящая рядом с ним девушка вовсе не кюре, и потому дальше непременно задаст миллион уточняющих вопросов, для которых теперь совершенно не место и тем более не время. Однако не задать их теперь было просто невозможно.
- Я не знаю, что думать, капитан! – голос Маши звучал жалобно. – Вы огорошили меня… Потому что, если еще как-то возможно понять, чем провинился перед вами, французами, мой брат, то папенька – он-то тут причем?! За что вы хотели арестовать его? И Вера. Вы только что сказали, что не знаете ее мотивов, но разве вы…
Здесь барышня Баратынская вновь ненадолго запнулась и опустила глаза, не зная, как продолжить.
- Разве вас с нею не связывают какие-то… чувства?
Разумеется, это было совершенно не её, Маши, дело. Но, если не сейчас, то когда же еще узнать?

- Зачем вы так? – едва и сама не всхлипнув,  Маша низко опустила голову. – Я ведь действительно… Что?!
Вновь вскинув взгляд, она пыталась рассмотреть в его глазах тот же сарказм, который мгновение тому назад  слышала в голосе.
Но на белеющем в полутьме лице француза читался не столько он, сколько бесконечная усталость, словно бы заострившая и без того резкие, мужественные черты  – именно теперь Маше почему-то показалось, что она впервые по-настоящему  его и рассмотрела. А еще та досада, какую порой не удается скрыть, если человек случайно произносит вслух то, чего вовсе не хотел.
- Ради меня? – медленно переспросила она, по неопытности даже не понимая, что этим, скорее всего, лишь усугубляет неловкость момента там, где ее следовало бы максимально сгладить, сделав вид, что ничего особенного не произошло.
Впрочем, и в самом деле, ничего вроде бы  между ними не произошло. Лишь тихий, и абсолютно не вызывающий излишнего постороннего любопытства разговор. Все, как она и хотела. А то, что от слов капитана сердце в её груди вначале резко подпрыгнуло вверх, а после сразу ушло чуть ли не в пятки – так этого ведь со стороны не увидать. Тем более, когда вокруг настолько темно.
- Что же, если вы этого действительно хотите, я уйду… Но не прямо теперь, а лишь после того, как вы все-таки доедите этот пирог и выпьете  воду. Вы, конечно, уже убедили себя, что у меня нет сердца, месье Шабо. И еще в том, что я неспособна на сочувствие…
  - Ну что, Марья Арсеньевна, хорош ли аппетит у  нашего мусью, или, может, кочевряжиться изволит?
Верно,  несколько затянувшееся общение сестры поручика все-таки привлекло внимание наблюдательного  Сомова. Или же  просто подошло время в очередной раз напомнить пленному, что он не в гостях – хотя, видит бог, забыть ему об этом еще ни разу не позволили.
- Вы, если так, скажите,  я ему живо пилюлю выпишу для улучшения пищеварения, слышишь, ты, француз? Ты нашу барышню обижать отказом не вздумай, жуй, чего дают, да побыстрее, а то спать уже всем пора! Компран муа?
- Не нужно, пожалуйста! – обернувшись к нему, попросила Маша. – Капитан меня ничем не обидел. И мы уже почти закончили, - затем снова перешла на французский, обращаясь к пленнику. – Этот человек  говорит, что нужно поторопиться: время ложиться спать, завтра предстоит  еще неблизкий путь, - решив про себя, что такого вольного перевода ему будет вполне достаточно, она протянула Шабо еще кусок пирога.
И так уж вышло, что в этот последний раз ее пальцы чуть более продолжительно соприкоснулись с его губами.
- Простите! – отдернув руку, словно от раскаленных угольев, Маша поспешно поднялась и, стряхнув с подола просыпавшиеся на него крошки, вздохнула.  – Вы не представляете, насколько мне жаль, что все получилось так, как… получилось! И мне есть до вас дело, капитан. Поверьте, есть! И я не хочу, чтобы вы думали иначе.

К тому моменту Огюстен, измученный головной болью и безысходностью, начал понемногу сползать в сонное оцепенение, так что появление Марии, действительно, стало для пленника полной неожиданностью. А уж ее действия - неожиданностью вдвойне. На счастье начинающей спасительницы, или, вернее, на счастье их обоих, веревка, которой гусары привязали француза к дереву, не отличалась сложностью узлов. И верно, зачем же затягивать путы так, чтобы потом их можно было только разрезать. Это французы - материал расходный, а веревка - вещь полезная. Так что мадемуазель Баратынской пришлось лишь сообразить, как правильно потянуть за ее концы, и Шабо, с коротким вздохом облегчения отстранившись от ненавистного дерева, подставил Марии связанные за спиной запястья. Сначала он молчал, но когда их перестал разделять древесный ствол, и нежданная гостья оказалась так близко от капитана, что он услышал ее сбивчивое дыхание, ощутил затекшей от долгого напряжения спиной тепло ее плеча в тот миг, когда Мари наклонилась и приникла к нему, силясь совладать с новыми узлами, на этот раз, затянутыми на совесть, почувствовал сотрясающую девушку нервическую дрожь, тихий вопрос, не удержавшись, сам собой сорвался с его губ.
- Что вы делаете, мадемуазель?
Это было не изумление. Француз прекрасно понимал, что она делает. Сердце его бешено заколотилось, и с каждым новым ударом пьянящее ощущение близости нежданного, и оттого вдвойне желанного спасения огнем разливалось по венам.
- Что же вы делаете?!
Скорее это было предостережение. Шабо пытался понять, отдает ли Мари себе отчет в последствиях своего поступка и в том, как люди, спокойно спящие у потухшего костра, не чужие ей люди, кстати говоря, отнесутся к случившемуся.
Вместо ответа Огюстен почувствовал, что руки его окончательно свободны. Резко крутанувшись на земле, он обернулся к Марии и в бессознательном почти порыве крепко схватил ее за плечи, привлекая к себе. Прежде, чем она исчезнет. Прежде, чем ему самому придется исчезнуть.
«Мне есть до вас дело, капитан…»
Еще ни одной женщине он не верил так истово, как этой.
- Скажите мне, куда везет вас ваш брат. В Смоленск? - Торопливо зашептал Шабо, наклоняясь так близко к Марии, что губы его почти касались ее губ. Только так можно было обмануть чуткую лесную тишину, только так, когда слова не громче, чем дыхание, лес не выдаст их чужим ушам. - Там опасно, слышите! Намного опаснее, чем в Кощино. Вы не найдете там того убежища, на которое рассчитываете.
Если император решил взять Смоленск, он его возьмет. И если русские будут упорствовать, французы войдут в город по их трупам. Это может случиться в любой момент, когда угодно, да хоть завтра! Едва приехав в город, разве успеет поредевшее семейство Баратынских покинуть его?