Чернышов чувствовал себя в гостиной Карповых как дома. Впрочем, он везде и всегда чувствовал себя вполне уютно, и умел устраиваться с комфортом где угодно, а уж тут, где его принимали одни только женщины, он и вовсе блаженствовал. Хотя суетливость и слащавость Анны Савельевны, так неприкрыто старавшейся поймать мужа для своей доченьки, были ему смешны, а временами, даже раздражали, но вот общество Элен было приятно, чего он и не скрывал.
Он не забыл того неприятного ощущения, которое заставил его испытать Карпов, фактически выставив из дома, и, если раньше он еще временам небрежно повертывал в уме и так и этак туманную мысль о том - сгодится ли Элен на роль его супруги, которую, как ни крути, а уже пора была подыскать, то сейчас он к этой мысли и не возвращался, и с тем большим удовольствием бывал в ее обществе. Ведь всегда приятно поволочиться за красивой девушкой, особенно если знаешь, что никакой ответственности за это нести не придется. А в том, что ответственности не будет, можно было уже не сомневаться. После того, как удалось так удачно скомпрометировать Элен в глазах общества, всякие возможные претензии со стороны ее родителей бы никто даже близко слушать не стал. Особенно, стоило ему лишь раз или два "ненароком" в качестве анекдота пошутить среди своих знакомых о том, какой очаровательно- доступной становится некая барышня, когда переберет. Язык - великий политик. Ведь стоило сказать "становится" вместо "стала" как у слушателей моментально сложилось представление о том, что такое положение вещей отнюдь не единично.
Карповы, правда, еще не знали о том, как постепенно, но ненавязчиво изменяется их репутация в свете. Постепенно-полегоньку, передаваясь в виде анекдота из уст в уста и обрастая подробностями, брошенное как бы между делом упоминание за вином и картами среди молодых мужчин - ко времени начала балов и приемов уже прочно расползется и в среде почтенных мамаш и словоохотливых девиц, поэтому сейчас он наслаждался полной свободой. Можно было раз за разом заходить все дальше во время встреч с ней, то ненароком коснувшись руки, то позволяя себе смелые шутки, по-чуть-чуть, понемногу, продвигаясь из вежливого-светского общения к общению почти интимному, от которого лишь пара шагов до поцелуев, а потом, как знать, возможно и того дальше, а Карповы, даже если и сообразят к чему дело идет - и пикнуть не посмеют. Так что да. Чернышов блаженствовал. И даже не удивился тому, что Анна Савельевна ушла.  Немедленно переменил позу, расслабленно откинувшись в кресле (правда, замаскировав причину этой перемены под добродушный смех), и закинув ногу на ногу, смеясь, ответил.
- О-о, об этом субъекте впору песни складывать. Вообразите, месяца два назад, этот любитель бульдогов в один прекрасный день принял приглашение князя Збарецкого на охоту, которую устраивал его зять у себя в имении. Дороги, как вы понимаете, по весне развезло, лесные тропы и того пуще, к вечеру охотники перемокли, перемазались да перемерзли всех всякой меры, да по возвращении затребовали истопить баньку для сугреву. Ну а деревня предрасполагает, хлебнули самогончику с семгой, этому мистеру уже после пития этого изрядно поплохело, а потом и полезли в парилку. С веничками да пивом, как полагается. Перво-наперво полезли у него глаза на лоб, как пивной парок воздух наполнил. Когда увидел, как наши господа веничками друг дружку охаживают и вовсе ошалел, Михаил Юрьевич говорит - так и застыл с открытым ртом, шайкой прикрываясь, а как его самого на лавку положили, так заорал благим матом, вырываться стал, чуть ли не в драку полез, да дышать-то нечем, из него и дух вон. Шлепнулся, как рыба выпотрошенная, только и ловит воздух, да глаза выкатывает. Выволокли его, в прудик окунули, думали в себя придет, да какое там - задергался, как блаженный, насилу в чувство привели. Ну, думают, теперь за стол, как положено, да сей представитель великой нации как снова баню издали увидел - вырвался, и деру дал, в чем был, одни пятки и сверкали. Только через час его в лесу выловили, уже полубесчувственного, и грязного как леший, всего в веточках да хвое. Уж как его там обратно возвращали - не ведаю, да только воротился он в Петербург словно не с отдыху, а с войны, а баньку с этих пор не иначе как рашен хелл не именует, и каждый раз при упоминании оной - трясется аки лист осиновый. Да что с них взять, англичане же - Чернышов сделал пренебрежительный жест, переменил позу, глянул на дверь, подался вперед и заговорщически зашептал.
- Вы все же сыграйте что-нибудь, Элена Федоровна. Да хоть Моцарта, хоть "Барыню". Ведь так очаровательно сидим, наедине, да ведь приличия не позволяют надолго так беседовать. А коли вы за роялем, то оно вроде как само по себе все приличия оправдывает, так может и Анна Савельева обратно не заторопится, коли будет слышать музыку! Ваше общество столь упоительно, а удовольствие видеть вас наедине - столь редко, что я не могу не попытаться продлить его, тем более, если можно это сделать, за рамки приличия не выходя.
Он поднялся, протягивая ей руку, и провожая к инструменту снова заговорил, не давая возможности задуматься над своими словами.
- Между прочим, когдато в детстве я страстно возлюбил фортепиано, и потребовал, чтобы меня учили вместе с моей кузиной, ибо сам был еще слишком мал для уроков. Ну а кузина была не в восторге, я ей явно мешал. Буквально жить готов был у инструмента, и вечно путался под ногами. И вот однажды, являюсь я до начала урока, невтерпеж было ждать, открываю крышку, чтобы побренчать, пока кузины и учителя нет, а там, на каждой клавише - дождевые червяки разложены. Аккуратненько так разложены, как по линеечке. Право, с тех пор иногда как подхожу к инструменту, так мороз по коже, потому что представляю.... - он картинно содрогнулся, изобразив ужас, и прикрыл газа свободной ладонью. - А вдруг они снова там!

Отредактировано Александр Чернышов (2018-05-06 00:19:56)

- С удовольствием, но только вместе с вами. - Чернышов ослепительно улыбнулся, перешел к клавиатуре, и предупреждая возможное поползновение Элен предложить ему стул, поднял ладонь -
- Нет-нет, не беспокойтесь, я великолепно устроюсь.
Сказано-сделано, он небрежно придвинул небольшой пуф, который был куда ниже, чем банкетка Элен,  благодаря чему их головы оказались на одном уровне, уселся, и картинно размяв пальцы, стал наигрывать левой рукой мерное вступление к "Лунной сонате" как и полагается, при игре в четыре руки, создавая аккордный фон для основной мелодии, которую полагалось играть Элен. 
Она и заиграла. Чернышов блаженно прижмурился. Сидеть с ней рядом за фортепиано, наедине, да еще под звуки нежной, меланхоличной мелодии, было чудесным. Когда она играла, ее лицо тоже менялось, словно бы отражая настроение, окутываемое магией звуков. Таких грустно-одиноких, взывающих к чему-то недостижимому, далекому и прекрасному, о, это всегда создает нужное, лирическое настроение.
Она играла, он аккомпанировал низкими аккордами, не отрывая взгляда от ее профиля, благо повторяющийся с механической точностью набор клавиш не требовал он него какой-либо сосредоточенности, словно тоже охваченный нежностью мелодии склонял голову все ниже, прикрыв глаза, словно весь унесшись в какие-то неведомые дали, зато при этом с удовольствием вдыхая аромат ее духов, ее тела, находившегося так близко...
Невнятный шум за дверью, а точнее, даже не за дверью а, кажется где-то внизу, усилился, там слышались чьи-то голоса, кто-то сбежал по лестнице, внизу послышался ясно выраженный ах Анны Савельевны, ее торопливый голос  с какими-то не то восторженными, не то удивленными интонациями, (ну до чего все же пронзительный у нее был голос, даже отсюда было слышно, хотя слов было не разобрать), потом какой-то невнятный шум на лестнице.... наверное еще кто-то спускался вниз. Великолепно, видимо все население дома сейчас внизу, и сей незапланированный тет-а-тет никто нарушать не собирается, а ему не терпелось приступить к продолжению того, что он с таким успехом начал в своей беседке, и теперешняя ситуация казалась весьма подходящей.
- Боже мой, как же это прекрасно - шепнул он, придав своему голосу должную восторженность, какую и следовало, чтобы не спугнуть околдовывающую девушку негу мелодии - Как же чудесно видеть, как из-под ваших пальцев струится волшебство. Как вы, ваша нежная душа, расцветает в ваших глазах, когда вы играете... - он склонял голову все ниже и ниже, шептал все тише и тише, осторожно продвигая свободную, правую руку за банкеткой, осторожно касаясь теперь кончиками пальцев  ее, сколотых в узел на затылке, и ниспадающих до середины спины струящихся темных волос.
Воистину, речи такого рода дурманят девушкам головы не хуже выпивки, и он хорошо это знал, главное было только не поторопиться и не спугнуть ее.  Терпение и полное погружение в роль трепетного воздыхателя, были непременным условием на пути к дальнейшему.  А уж потом, когда подобные нежности станут обычным делом, можно будет пойти и дальше, и тогда уже роли кардинально поменяются, ему ли было не знать, какими преданными и готовыми ждать до бесконечности становятся такие вот девы, в надежде на ласки любовника и прежние нежные слова. И голос его трепетал, тихий, нежный, околдовывающий, словно обволакивая девушку нежнейшим бархатом самых проникновенных признаний.
- Право, вы прекрасны... О, если бы вы только видели себя сейчас, когда на вашей коже играют солнечные блики, а волосы блестят под солнцем... вы бы наверное влюбились сами в себя, как Нарцисс, потому что невозможно остаться равнодушным, видя, и ощущая вас рядом.... Боже мой. Я очарован вами, вы ведь это знаете! Вы... вы восхитительны! Волшебница... околодовывающая волшебница! Рядом с вами я теряю голову... мне трудно дышать... вы... вы.... как же вы..
Его дыхание уже касалось ее ушка, щекотало шею, и он не слышал шагов на лестьнице, потому что, придвигаясь все ближе и ближе, он обвил рукой ее талию, и продолжая все тише и тише, словно и вправду околдованный, шептать комплименты, коснулся губами ее шеи, привлекая девушку к себе, нежно, чтобы не спугнуть, но достаточно властно, чтобы она, разнежившись под сладким туманом его слов, позволила себе покориться ему.

Отредактировано Александр Чернышов (2018-05-06 00:19:36)

Какими словами описать возвращение, когда уже сотни раз отказывал себе даже в мечтах о нем?!
На усеянном трупами поле Аустерлица, среди грохота паливших в упор ружей, сквозь строй которых они прорывались напролом...
В колеблющейся полутьме  походном госпиталя, под хлопанье брезентового тента на декабрьском ветру...
На узкой койке в пропахшем кровью, гноем и смертью лазарете, придавленный незримой, смертной тяжестью, давившей на грудь, и мешавшей дышать...
В крошечной мансарде маленького домика в Брюнне, где единственное маленькое оконце, нараспашку открытое днем и ночью, не могло ни впустить внутрь достаточно воздуха, ни выветрить тяжелый запах немытого тела, кровавой сукровицы и зловонного ледяного пота, от которого его трясло больше, чем от лихорадки...
На кривых заснеженных улицах, по которым брел не зная куда, без гроша в кармане, валясь в грязные мерзлые лужи, и поднимаясь снова...
В каморке остравского гробовщика Прохазки, харкая кровью и трясясь от лихорадки...
На куче подгнившего тряпья в заброшенном домишке какой-то безымянной силезской деревушки, замерзая от февральского мороза, под кучками снега, которые надувало на него через пустые проемы окон...
В духоте и чаду Лодзинских мыловарен, задыхаясь от зловония потрохов и едких паров щелока, едва не теряя сознание от слабости, под пронзительный скрип неподъемного ворота...
На бесконечных дорогах, среди обледенелых луж, то подтаивающих, то снова схватывающихся льдом, под мартовскими ливнями и пронзительными ветрами, когда вновь и вновь терял сознание от усталости и голода...
В мрачном подвале какого-то белостокского притона, где прокопченный потолок, надвигаясь на самый лоб, заслонял собой перекошенные от ярости, багровые от выпивки рожи, сливавшиеся колышущееся пятно...
Везде.
Он запрещал себе надеяться, но надеялся.
Запрещал себе думать о ней, но думал.
Тысячи и тысячи раз, готовый поддаться бездонной пропасти, в которой был блаженный покой, тысячи раз заставляя себя выдираться из слабости, из бреда, из цепких объятий искушения этим покоем, он запрещал себе верить, не верил, но все же шел.

Деньги, оставленные Шабо, закончились задолго до того, как его перестала трепать лихорадка, задолго до того, как к нему могли бы вернуться силы. И оттуда, из промерзшего Брюнна, стоя на узкой улочке, под мелким снежком, в драном одеяле вместо плаща и старых, разваливающихся сапогах на которые расщедрилась напоследок, втихаря от матери,  фройляйн Гженка, за тысячу восемьсот верст от дома, без бене оправившись от тяжелейшего ранения, едва держась на ногах от слабости, придерживаясь за столбы и заборы - мог ли он позволить себе надеяться, что дойдет?
Дойдет домой. К отцу. К Элен...
Не мог. Вот и не надеялся. Но шел и  шел, и путь, который здоровый человек, имеющий хотя бы возможность нормально есть и спать, прошел бы за сорок с гаком дней, растянулся для него в заполненную мутью и холодом бесконечность. Хоть и был уверен, что идет только к своей смерти, да иначе никак и быть не могло.
Проходи его путь по другим местам - можно было бы найти хоть кого-то доброжелательного, кто отправил бы весть отцу, кто хоть позволил бы отлежаться да подлечиться, но увы, слишком много злобы породила Россия на этих землях, чтобы русский, оказавшись один, слабым, больным и без гроша в кармане, мог легко найти сочувствие и помощь. Скорее уж наоборот.
Даже единственная на всем пути встреча с соотечественниками не стала спасением. Двое полупьяных почтарей закусывавших на облучке почтового фургона вначале просто хохотали, когда истощенный, шатающийся, грязный и оборванный забулдыга попросил взять его с собой, или хотя бы, дать знать его отцу-князю. Предложили выпить с ними, решив, видимо, что это такой оригинальный способ разжиться выпивкой, а когда повторил просьбу - так все и закончилось. Видимо кто-то из двоих попросту двинул приставучего бродягу голове, чтобы не мешал отдыхать.
Он так и не помнил, когда и каким чудом оказался в монастырской лечебнице, где снова провалился в бред и лихорадку. Не помнил, как среди туманного полузабытья, на настойчивые расспросы сердобольного францисканца, сказал, кто он и откуда, и так и не узнал, кто из этих молчаливых братьев все же написал старому князю. И не поверил своему плывущему в смертельном истощении сознанию, когда, открыв глаза на звук гудящего где-то над крышей лечебницы, звук воскресного колокола, увидел рядом с собой залитое слезами лицо отца. И вновь закрывая глаза удивился собственному бреду. Ведь кому, даже в бреду могло прийти в голову, что Андрей Петрович Оболенский умеет плакать.

Как ни возвышенны и красивы человеческие качества, но увы, презренный металл, все равно оказывается сильнее. Ведь лишь после того, как выяснилось, что умиравший от истощения и засевшей в легких застарелой, недолеченной болезни, оборванный бродяга - сын богатого князя - все пошло совсем по-другому. 
Крепкий, свежий бульон вместо разведенной на воде мазни,
Чистая теплая комнатка, вместо холода улиц и стылости огромного зала монастырской лечебницы.
Заботливый уход сиделки вместо молитв за упокой души, которые ежедневно служили братья-францисканцы заботившиеся скорее о подготовке душ больных к переходу в мир иной, нежели об их излечении для мира этого.
Полноценное лечение ежедневно наведывавшегося врача, вместо  отвара из дубовой коры - единственного средства, которого в этом приюте для обездоленных было вдоволь.
Нормальный сон в тишине и покое, вместо горячечного метания среди стонов, хрипов, тихой ругани прочих страдальцев.
И чудо не заставило себя ждать. Чудо, которое, как оказалось, стоило совсем недорого, но без денег оказалось недоступным. Впору было задуматься, какая, в сущности безделица нужна, чтобы не позволить человеку сдохнуть беспризорным от холода, голода и болезней, как бездомная дворняга.
Но тогда он об этом уже не задумывался. Потому что, когда способность ясно думать и силы внятно говорить к нему вернулись - единственное, о чем он мог думать, помимо чуда вновь увидеть отца - это была Элен. Он рассказал ему о ночном венчании в первый же день, даже еще не зная - наяву ли видит его перед собой, или это всего лишь бред. И потом, когда более-ли менее оправился, рассказывал вновь, расспрашивал, и жадно слушал, полулежа в удобном экипаже, который во весь опор нес их в Петербург.
Тогда он и узнал, что его имя попало в официальные списки пропавших без вести, а выжившие в аустерлицкой мясорубке, видевшие своими глазами, как он рухнул с коня, рассказали об этом Смолину, едва вернулись в за ранеными в лагерь. И Смолин же, забравший себе Корсара, который примчался обратно с пустым седлом, привел его отцу друга, и рассказал об обстоятельствах его, Евгения "гибели". И князь Андрей Петрович три месяца считал сына погибшим, до тех пор, пока не получил странно письмо от какого-то незнакомого монаха, в котором сообщалось, что сын его тяжко болен, и лежит в монастырской лечебнице. Благодарением судьбы было то, что старый князь не отмахнулся от этого письма, как от глупой шутки. Ведь он совершенно точно был уверен, что тот мертв. Но, таково уж свойство человеческого разума, хвататься за любую, даже абсурдную надежду. Он помчался по указанному адресу, меняя лошадей и экипажи, почти не делая остановок в дороге, несмотря на солидный возраст, и вот, теперь, вез сына домой, заботливо следя на каждой остановке за тем, чтобы он был устроен как следует, а то и затягивая очередной переход на несколько дней, давая ему возможность отлеживаться и восстанавливать силы, несмотря на то, что Евгений рвался в Петербург, и по мере того, как к нему возвращались силы - остановки эти в пути становились все короче и короче.
Только теперь, когда за окошками экипажа проплывали русские деревеньки, повсюду слышалась русская речь, и даже запах дыма, воды и талого снега стал как-то по особому знакомым,  Евгений поверил, и понял, что все-таки вернется.
И все равно, когда вновь, спустя девять месяцев, он вновь ступил на мощеные улицы Петербурга, увидел мосты над Невой, шпиль Петропавловской, купола его соборов, островерхие крыши и высокие окна его домов, исхудавший, высохший, с навсегда подорванным здоровьем,  но, все же, живой, он не находил в себе сил, чтобы заговорить от подкатившего к самому горлу сердца, колотящемуся в отчаянной смеси восторга, тоски, ожидания и пронзительной нежности. К этому городу, где среди многих тысяч людей живет та, к которой он тянулся мыслью, задыхаясь в агонии оттуда,из брюннского лазарета августинцев, где прежний враг, ставший другом, во второй раз спас ему жизнь и открыл тот путь, который наконец привел его к ней.
Он не заметил ни лакея, открывшего ему дверь, и что-то забормотавшего, ни толком не обратил внимание на степенного слугу, вышедшего осведомиться - к кому изволил явиться господин. Слуга не узнал его -  лицо Оболенского обветрилось и исхудало, глаза запали, скулы выперли так, что казались вот-вот прорвут кожу, в волосах появилась проседь, в безликом сюртуке, купленном во время одной из остановок по дороге, поскольку он не хотел тратить время заезжая домой - Евгений был так непохож на щеголеватого офицера, которым навещал этот дом почти год назад, что это было неудивительно. Зато едва он успел осведомиться - дома ли Карповы, на лестнице, ведущей в холл, появилась Анна Савельевна. И уж она-то узнала гостя моментально, а узнав, охнула и схватилась за сердце, вцепившись другой рукой в перила, и глядя на невесть откуда свалившегося зятя во все глаза. Откуда-то сверху доносились звуки фортепиано.
Оболенский, которого буквально грызло нетерпение едва заставил себя выжать хоть минимальный набор вежливых фраз, вроде - пожелания доброго дня и уверений, что хозяйка дома очаровательно выглядит, и почти тут же, с места в карьер, уже почти не скрывая своей, все усиливашейся по мере приближения цели, почти лихорадочной спешки. Когда давно желаемое, и так долго казавшееся неосуществимым, оказывается так близко - секунды растягиваются в часы, а внутри все так и горит, подстегивая, быстрее, быстрее, словно гонимое страхом, что вот, в последнюю секунду, все снова сорвется, и...
- Она наверху... - едва слышно пролепетала Анна Савельевна, пытаясь привести в порядок собственные мысли, но, как назло, не находилось ни одной, и даже слова, которые находились у нее в любое время, в любом количестве, чтобы заболтать кого угодно - вдруг куда-то исчезли от вида появившегося на пороге ее дома покойника.
С жаром поцеловав трясущуюся руку тещи, не слушая невнятных попыток что-то сказать, и сам торопливо пробормотав что-то, он уже взбегал наверх, через две ступеньки, не видя ничего, кроме заветной двери, из-за которой доносились теперь звуки лунной сонаты.
Сердце выскакивало из груди, легкие, после болезни непривыкшие к такой резкой нагрузке, сипло посвистывали на каждом вдохе, в висках застучало, и он уже не думал ни об этикете, ни о вопиющей бестактности, вот так, врываться словно к себе домой, и вообще ни о чем, кроме того, что сейчас, там, за дверью - ОНА!
Он рванул на себя дверь, даже не вспомнив о том, что в двери полагается стучать, и замер на пороге.
Как громом пораженный.
Элен и вправду была здесь. Но была не одна. Она сидела у рояля с каким-то франтоватым господинчиком, который играл с ней в четыре руки... точнее в три. Поскольку именно в это время эта самая свободная рука, по-хозяйски приобняла девушку за талию, а склонившийся к ней тип коснулся губами ее шеи.
Как будто пороховой снаряд взорвался в голове у Оболенского. Он прирос к полу, забыв дышать, глядя раширившимися глазами на эту картину, точто летучая мышь, напоровшаяся на древесный сук, и насквозь им пропоротая, без тени мыслей в голове, без каких-то вопросов, настолько всему этому не было места в глубочайшем шоке, обрушившемся на него, как удар дубиной по затылку.
Но в следующее же мгновение - словно вернулись все движения и звуки. Возмущенный вскрик Элен,  хлесткий звук пощечины, ее рука, схватившая вазу, и словно какие-то невидимые тиски разом разжались, выпуская Оболенского из схлопнувшейся, казалось, намертво, хватки.
Мыслей по-прежнему не было - но было кое-что поважнее - цель. Он рванулся к ним, лишь краем сознания уловив поток воды, резкий жест Элен, то, как отшатнулся, но не смог увернуться этот незнакомец, схватившийся от пощечины за щеку, и не рассуждал, когда в несколько шагов, оказавшись с ними ряд, сгреб того за ворот, с неведомо откуда взявшейся силой, вздернул того на ноги, и что было сил впечатал свободный кулак ему в скулу, промахнувшись мимо челюсти.

Оболенский, который от бешенства слышал все как через слой ваты, оглушаемый диким стуком сердца где-то в горле, в ушах и затылке, шагнул к нему, уже ничего не соображая, и готовый в буквальном смысле слова спустить хлыща с лестницы. Даже мысли не возникло - а хватит ли у него на это сил. Он вообще словно вылетел  из времени, и из ситуации, и из собственного тела. Мыслей не было вообще ни о чем, словно самую возможность думать в этом мире еще не придумали. Доминанта была лишь одна - вышвырнуть эту мразь к чертям собачьим.
О, если бы Элен отреагировала на поцелуй и объятие как-то по другому, если бы даже просто залепила затрещину, при этом ограничившись стандартным набором возмущений - он бы так и остался приросшим к полу, а потом развернулся и ушел, и может быть рухнул где-то на лестнице от разрыва сердца, осознав предательство. Но, то, что Элен окатила этого хлыща из вазы - как-то разом расставило по своим местам, Евгений даже сам бы не сумел дать себе отчета в том, чем именно этот жест так однозначно стал решающим. Но ситуация была ясна - вместо стандартной измены, которую так любят описывать в литературе, когда возвращаясь откуда-то издалека, влюбленный застает любимую с другим, тут было прямо-таки вопиющее событие - этот тип попросту домогался ее, а за это ответ мог быть только один.
- По праву того, кто находит ваше поведение по отношению к даме недопустимым - прохрипел он стискивая кулаки до белизны в костяшках. -  Убирайтесь!

Оболенский обернулся к Элен, его светлые глаза вопросительно впились в девушку как два кинжала. Уж не ошибся ли он? Уж не желает ли она и вправду, чтобы этот тип остался. Почему он так уверен в себе? Уж не была ли эта сцена попросту игрой, в которой девушка изображает недотрогу лишь чтобы подразнить ухажера? Неужели... У него перехватило дыхание,  лицо побелело до синевы, казалось, одна только ярость еще держит его на ногах.

Тысяча камней разом свалились с плеч, от того света, которым вспыхнули ее глаза, от ее голоса, от прикосновения ее рук. Оболенский разом забыв и про Чернышова, и про все невеселые мысли, что, случалось, волочил за собой по дорогам своих мытарств, и про то, что они не одни и про голоса за дверью. Может быть ему следовало красивым жестом, которые так любят описывать в романах, обхватить ее за талию и закружить по воздуху, но плевать сейчас было на все жесты в мире - он попросту сграбастал ее в охапку, совершенно не-романтическим и не-героическим жестом, смял, притиснул к себе, не заботясь о том, что может напугать ее или причинить этим боль, вжался лицом в ее волосы, чуть ни не наваливаясь-опираясь на нее всем своим весом, потому что от судорожной дрожи, которая раз, и еще раз, и еще, сотрясла все тело, боялся не удержаться на ногах. Горло тоже сжало так, что проговорить что-то что, наверное, положено говорить в таких случаях - он не мог, и даже не пытался, пряча лицо в ее волосах и накрытый с головой целой волной мыслеощущений, которые не взялся бы сформулировать.
Дошел. Дошел! Вот она! Тут, вот прямо тут! В руках! Все закончилось, закончилось! И она моя! Моя! Моя!
Он не сразу сообразил, что оказывается зашептал эти слова вслух, едва только хоть чуть -чуть отпустил спазм, сжавший горло, и шептал теперь, сбивчиво, не выбирая слов, сам себя не слыша, потому что удары сердца в ушах заглушали собственный шепот, и не зная слышит ли она, но какое это имело значение, когда его буквально колотило, она была здесь, в его объятиях, доверчиво прижимаясь к его плечу,и Евгений, то покрывая поцелуями ее темноволосую головку, то вновь зарываясь лицом в ее волосы шептал:
- Моя! Моя... Родная... Хорошая моя... родная... моя...