Немного вещей на свете способны пронять человека, которому всего двадцать три года, который рвется увидеть, понять и постичь больше сверстников, и который едва "оперившись" оказался в среде таких блестящих личностей, что впору было тихонько стоять в уголку, притворившись канделябром, ради того, чтобы смотреть во все глаза, слушать во все уши, и впитывать с жадностью пересушеной губки все происходящее - начиная от слов и выражения лиц в штабной палатке, и заканчивая безоглядным героизмом и чудесами, которые творили на поле боя не только суворовские "чудо-богатыри", но и молодые генералы, выкормыши суворовской школы.
Очень немного.
Холод? Полноте, сухой, колкий холод Альп казался раем по сравнению с тухлым, влажным, промозглым холодом в Корпусе, где шинели дозволялось надевать только при трескучем морозе, а в нетопленных классах и спальнях, замерзали чернила и глаза поутру трудно было открыть из-за смерзавшихся ресниц. Там к тягучему влажному холоду примешивалась пронизывающая до костей сырость и затхлость, а здесь разреженный, пронзительно чистый горный воздух казался вкусным и пах свободой, порохом и азартом.
Голод? Это было немного большей проблемой, но вспоминая все тот же Корпус, лежалую, поеденную мышами крупу и проникающий во все щели и на все этажи отвратительный запах, который издает при варке протухший лук, - можно было с легкомыслием молодости отмахнуться, и заключить, что портупея и упряжь, как ни крути, делаются из кожи, а значит, если придется совсем туго - то можно будет сварить и их, и ей-богу, бульон навряд ли получится хуже печально знаменитого габерсупа Егора Семеныча Позднякова, заслужившего, благодаря своему любимому ругательству, среди кадетов, прозвище Ядрена Вошь. И даром, что без овсянки.
Хуже было полное отсутствие курева, к которому Евгений, на свою беду, пристрастился, как многие - к выпивке. И молодые офицеры не раз втихаря удирали из лагеря, не только для поиска кореньев, которые по указке некоторых, умудренных опытом солдат, можно было откопать и употребить в пищу, но и на поиски чабреца и крупки, стебли и листья которых можно было в случае крайней надобности употребить заместо табака.
Вот и сейчас, когда перед самым рассветом в лагере началось движение, и головные колонны уже выдвигались на северо-восток, а остающиеся - кто коротали время у костров, кто вновь заваливались спать (а что еще делать на голодный желудок, коли время есть) - всем нашлось свое дело, и следить за каждым отдельным человеком было некому. Оболенский, в компании поручика Талаева и прапорщика Утицкого, прихватив ружья, вскарабкались по узкой расщелине меж двух скал на маленькое плато высоко над лагерем, и, убедившись, что их отсутствия пока не хватились, отправились дальше, и выше.
Обнаженные грани скал, торчавшие по пути, походили на зубы некоего чудища, страдающего скорбутом. Осматривать их было без надобности - еще вчера они тут ободрали все, что только было похоже на растительность, а вот дальше, где чуть повыше, на склоне имелось небольшое "плечо" имело смысл поискать. Даром, что взбираться туда пришлось по почти отвесной стене, цепляясь за предусмотрительной природой сооруженную "лесенку" из уступов, зато невысоко, всего-то в два человеческих роста.
- Ну как? - Талаев с Утицким, оставшиеся на нижней площадке задрали головы в ожидании. Оболенский огляделся, и по вытянувшейся физиономии им и без слов стало понятно, что площадка гола как коленка.
- Жа-аль, - вздохнул Талаев - Ну, слезай. Поищем левее.
- Да, сейчас. - Евгений, воспользовавшись тем, что оказался так высоко, с наслаждением вдохнул и огляделся. Неописуемая красота гор завораживала, и дорого бы он отдал за то, чтобы эти двое оставили его сейчас одного. Ну или, хотя бы, чтбы помолчали.
Вот не видим мы всего этого - думал он с каким-то щемящим чувством, которым отзывалось в душе вское величие Божьего творения. - Не видим. Всегда заняты чем-то своим. Суетимся, воюем, а вокруг - такое чудо.
Приятели, тем временем, принялись спускаться. Оболенский помедлил, прежде чем слезать к ним. Раз уж оказался тут - следовало воспользоваться мгновениями.
Тишина.
Тихий шорох скатившегося к его ногам камешка вывел из неожиданного приступа созерцания не хуже чем ведро воды за шиворот. Еще один. Молодой человек вздрогнул, и застыл, не решаясь ни вдохнуть ни обернуться. Неужели человек? Здесь, на такой высоте, да еще порядочно далековато от лагеря. Француз? Лазутчик какой? Или, чем черт не шутит - зверь? Хотя какой, к черту зверь на такой-то высоте, куда и птицы не каждые залетают. Он медленно повернул голову и встретился взглядом с парой глаз. Черных, круглых, глядящих в упор. Увидел и выпуклый лоб, и тяжелые, крепкие витые рога, торчащие уголками в разные стороны. Существо стояло прямо над ним, не испытывая, повидимому никаких затруднений от того, что находилось на почти отвесной круче.
Баран.
Как называются эти животные по-научному, Евгений не имел ни малейшего понятия. Однако принадлежность этого создания к многочисленному семейству баранов всех сортов - не подлежала сомнению.
Вот те раз.
Стоит. Смотрит. Возмущенно так смотрит, поди ж ты. Ну-ка погоди.
Однако, стоило ему шевельнуться, как баран скакнул почти вертикально вверх и тут же скрылся с глаз. Евгений тихо чертыхнулся, торопливо проверил заряд ружья, осторожно сделал три шага вбок, огибая скалу, и высматривая черное пятно на склоне. И увидел вновь - баран стоял на узком уступе, глядя прямо на него. Со странной ясностью Оболенский увидел, как крупное тело под тяжелой длинной шерстью напряглось, увидел, как напружинились задние ноги для очередного прыжка, недолго думая, вскинул ружье к плечу и спустил курок.
Выстрел грохнул так, что эхо прилетело только через несколько секунд.
Баран прилетел раньше - камнем свалившись с уступа, прямо к ногам охотника. Не прошло и полминуты, как из-за края площадки показалась голова Талаева с весьма встревоженным выражением на лице.
- Евгений? - начал было он, и при виде Оболенского с еще дымившимся ружьем и темной туши - разразился невразумительным - А.... а-а-а. Ого!
- Что там у вас? - осведомился снизу Утицкий, в то время как Талаев проворно выкарабкался на площадку, и резво подбежал к добыче. Прапорщик показался следом. Через минуту уже все трое сидели на корточках вокруг барана, и смотрели то на него, то друг на друга, не веря своим глазам.
- Это ж еды сколько! - первым обрел дар речи Утицкий. - Мяса сколько. А кости? Ливер? Требуха? Да копыта же с головой! Ух ты, Господи, вот так дело!
- Ну и глаз у тебя - восхитился Талаев, тыча пальцем в дырку на лбу животного. - В самое яблочко!
- Повезло - вздохнул Оболенский - Нарочно так не попадешь.
- Что делать будем? - деловито осведомился Талаев, в то время как Утицкий с усилием сглатывал слюну.
- Что-что... - Евгений снова закинул ружье за спину. - В лагерь снесем. Генералам отдадим, пусть кашеваров подряжают.
- Думаешь хватит тут? На всех-то? А кому не хватит? - Утицкий посмотрел на него чуть ли не с обидой.
- А что делать предлагаешь? - огрызнулся Оболенский. - Самим сожрать? Уж прости, мил друг, троим тут еды на недели три с хвостиком, и не след это - самим брюхо набить когда остальные там с голоду пухнут. Отнесем, говорю.
- Как же отнесем-то - Талаев, пыхтя, попытался приподнять добычу. - Ух, тяжелый. Пудов шесть, а то и семь.
- В шесть рук как-нибудь да отнесем. - Евгений, подумав с минуту, снял с себя шинель, и набросил на добычу. - Раздевайтесь. Завернем, потащим. По дороге к палатке генеральской чтобы заранее глаза-то людям не мозолить.
Сказано-сделано, благо Талаев не стал упираться. Добычу завернули в шинели, приспособив рукава навроде чехлов для напряженных, начинавших коченеть ног, крепко перевязали своими же шарфами поверх получившегося кокона, чтобы не размотался, и не особо церемонясь, сбросили на нижнюю площадку. Следом спустились и сами. Так и волокли до лагеря, сбрасывая вперед себя на крутых участках, и обливаясь потом несмотря на мороз, и чертыхаясь, когда вынуждены были тащить добычу на ровных участках.
Особенно когда вступив в лагерь, пришлось переть не останавливаясь, по-двое, таща несчастное животное за ноги, копытами кверху, и одному - удерживать тяжеленную башку с рогами. Еще никогда не казался путь через лагерь, под удивленными взглядами солдат, таким долгим. Но когда, наконец, дошли, и свалили тушу у входа, то и сами свалились рядом, переводя дух.
Из палатки высунулся заспанный денщик, осовело захлопал глазами, да только вот Оболенский, уже постигший немудреную истину о том, что денщики высоких особ бывают заносчивы куда больше своих патронов, и чтобы избежать града вопросов, заявил, едва только Прохор успел открыть рот.
- Михайла Андреевич где? Или Андрей Григорьевич? Дело есть. А ну живей, сыщи, друг любезный, сделай милость.
Отредактировано Евгений Оболенский (2017-04-09 14:05:09)
