- А вот сам бы за кого из них меня прежде остальных отдал? – безошибочно улавливая  в голосе брата такие привычные по прежней жизни нотки веселья, Маша поспешила схватиться  за них, словно за спасательный круг,  чтобы не утонуть в море тревоги, которую Дмитрий столь же старательно надеялся укрыть от нее за той явно напускной беззаботностью, с какой, вернувшись домой  ближе к вечеру шестнадцатого дня августа и второго –  от момента, как жизнь их семейства коренным образом переменилась, сидя за обеденным столом, терпеливо отвечал на многочисленные вопросы, которые Маша, насидевшись в относительном неведении, теперь водопадом обрушивала на его бедную голову.
Нет, город, конечно же, не будет сдан, все это слухи и досужие домыслы. Потери –  есть, но ведь это война, и не может быть иначе. Однако за него лично волноваться так уж сильно не стоит, все будет хорошо… И прочее, и прочее. И поверить бы во все это Маше, да только слишком уж хорошо она знала  своего брата. Слишком ясно умела читать по лицу и глазам, когда Митя говорит чистую правду, а когда кривит душой. Как теперь вот, когда так усердно пытается отвлечь сестру от насущных, но неприятных тем, сбивая с толку смущающими душу всякой девицы вопросами о сватовстве и грядущем замужестве.
- Ни за кого из них не пойду, если, конечно, неволить не станешь, – вздохнув, честно ответила Маша. – Друзья твои, Митя, хорошие люди, но ни ради одного из них не оставила бы я своей родной семьи: тебя, Гриши, Прошеньки…
Дмитрий выслушал ее молча, ни одобрения, ни порицания не высказал. Однако  почувствовалась вдруг в его безмолвии Маше будто бы какая-то недоговоренность, хотя спросить напрямую, к чему этот разговор,  было как-то  неловко. И потому она тоже умолкла в ожидании, пока брат продолжит, терпеливо наблюдая за тем, как  старательно утрамбовывает он табак в чаше, и  удивляясь, что жест этот выходит у него совершенно таким же, как и  у покойного батюшки,  который, помнится,  тоже всем папиросам, да новомодным и дорогим сигарам обыкновенно предпочитал свою старую, потрепанную бриаровую трубку, основательно набитую самосевным суровым табаком. Впрочем, уже через мгновение, от терпения ее не осталось и следа – стоило лишь Дмитрию упомянуть о том, кого он, снова, кажется,  не без иронии, назвал «ее французом». Хотя и не было к тому вовсе ни единой причины. Только сердце в груди почему-то вначале замерло, а потом вдруг подпрыгнуло в самое горло, разгоняя по венам ничем вроде бы не мотивированную радость оттого лишь, что он просто жив. А значит, все не напрасно.
- Что же, вести добрые, - осторожно  откликнулась девушка, надеясь, что  брат не заметит, как голос ее слегка дрожит от волнения, выйдя следом за ним на просторный открытый балкон с резными мраморными перилами. Словно театральная ложа, он давал  всякому наблюдающему с него прекрасную панораму старинного русского города, над которым, вместе с почти непрерывным в течение дня малиновым колокольным звоном уже поднимался  отчетливым маревом  тянущийся с полей сражений сизый  пороховой дым, что понемногу крал закатные краски у начинающего  постепенно темнеть вечернего  неба.
Повременив немного и дождавшись, пока сердце  не умерило в груди свой стук, шагнув  ближе, Маша вдруг обняла Дмитрия, задумчиво разглядывающего улицу, за плечи и прижалась  щекой к его спине. Кажется, удивившись,  тот оглянулся на нее через плечо. Смутившись внезапности своего порыва, девушка улыбнулась ему немного виновато, но из объятий все равно не выпустила.
- Ну а ты-то что, братец?  Надо мною все шутишь, а сам уж не отдал ли кому-нибудь свое сердце?
Никогда еще прежде не было между ними таких  бесед.  Сказывалась немалая разница в возрасте, да и, в общем-то,  отсутствие потребности в подобной откровенности. Но теперь, после всего,  что случилось, Маша впервые чувствовала, будто бы, наконец, заслужила – а может, и выстрадала полное право на то, чтобы говорить с Дмитрием почти на равных. Да и близость неизбежной новой разлуки лишь усиливала это ощущение.
- Или же, коли еще не отдал, так, может, хоть на примете кого-нибудь имеешь?

И верно, странно. Времени всего ничего прошло, а словно и не с ними вовсе было. Будто бы в другой жизни. И прежние честолюбивые планы батюшки породниться с титулованным соседом, и матушкины ответные супругу мягкие возражения, что отпрыск того, хоть собой недурен и богат, да только нраву больно легкого, «несерьезный». А потому  совсем даже и не подходит их голубке Марьюшке, которая, дай только срок, и возможность, наконец, бывать в приличном обществе, непременно сама найдет себе жениха ее и получше, чем тот княжич. Хотя  вот барышни в той семье, напротив, вовсе недурны, и что не мешало бы, пожалуй, поближе  познакомить их с Гришей, а может, и с Митенькой. Хоть тот, конечно, еще и молод, чтобы жениться… Краснея и смущаясь слушала тогда эти обстоятельные родительские беседы Маша. А теперь вот вспоминает с тоской. И Бог знает, сколько бы отдала, чтобы вновь их послушать.
Но прав Дмитрий. Некому больше за них решать, да только кому теперь от этого радость?
Еще раз глубоко вздохнув, Маша, тем не менее, не смогла не улыбнуться, когда, развивая свою мысль о будущей прекрасной  послевоенной жизни, тот заодно вот так, походя, нарисовал и  заманчивые картины грядущего сестриного замужества.
- Уж так вот прямо только за генерала, да? А ежели вдруг полковник посватает? Или, того хуже, майор? – вдруг поинтересовалась она, не имея, конечно, в виду никого конкретного, а скорее просто, по привычке,  на ходу включаясь в эти рассуждения.
Ведь даже среди сонма из тысячи забот и поводов для уныния молодость  все равно порой берет свое. А оба они, что ни говори, были еще так молоды.
- Неужто, и не отдадите меня ему, если по сердцу придется? – плечо брата заметно  дрогнуло от усмешки, и Маше, довольной тем, что удалось его хоть чуть-чуть повеселить,  пришлось немного подтянуться, вновь поудобнее устраивая поверх него было соскользнувший подбородок.
Вот так бы и стоять вдвоем с Митей все время, не отпускать его никуда.
И почему только мужчины то и дело затевают эти глупые войны? Зачем им нужно постоянно кого-то завоевывать? Разве мало, скажем, и без того места в России, или  во Франции, чтобы не ходить друг на друга войной, а просто, например, ездить в гости? Очень Маше хотелось бы спросить об этом теперь старшего брата. Но, с другой стороны, вновь заговорить о таком означало полностью испортить этот внезапный миг  былой безмятежности среди  пока  еще по-летнему  теплого августовского вечера, когда проклятая война будто бы совершенно перестала для них существовать.
Жаль, что долго продлиться это не могло. И вот уже Дмитрий сам завел речь о том, чего, увы, никак невозможно было избежать. Как ни старайся и не делай вид.
- Постой, но как же?! – выпуская его из объятий, воскликнула Маша, всплеснув руками. – Как же, Митя? Какие сны могут быть, когда… нет уж, братец. Поднимусь и я назавтра пораньше, чтобы вместе с тобой. Советовать тебе больше, и правда,  некому, а вот благословить на ратное дело  –  точно есть.  Моя это нынче обязанность. Вместо матушки нашей, покойницы. Да разве бы отпустила она тебя в бой без этого?! Вот и я не должна. Так что не спорь даже.

Намаявшись душой и телом, Маша, в отличие от брата, уснула, едва лишь успела донести голову до подушки. И, как часто случается от большой усталости, сон ее оказался глубок, но начисто лишен каких-либо сновидений. Точно глубокий, черный омут, из которого и вынырнуть полностью  получилось далеко не сразу. Потому, когда Авдотья осторожно тронула ее за плечо, Маша, широко распахнув глаза,  в течение нескольких мгновений испуганно  вглядывалась в лицо склонившейся к ней со свечою в руке пожилой женщины, прежде чем сообразила, наконец, где она и кто перед нею стоит.
- Подымайтесь, барышня! – тем временем заторопила ее Авдотья. – Барин Дмитрий Арсеньевич уходить собирается, прислал спросить, спуститесь ли его  проводить.
- Как уходить?! А разве пора уже? Господи, как же это я так проспала-то? – метнув быстрый взгляд на окно, где рассвет едва занимался  в прорехе  между неплотно задёрнутых  накануне гардин – в середине августа день настает уже не так быстро и охотно, как вначале лета, Маша ахнула и резко села в постели. – Да, конечно... сейчас… – растерянно забормотала она, оглядываясь по сторонам в поисках чего-нибудь, что можно было бы накинуть поверх сорочки. Только откуда в доме у Григория вдруг взяться подходящему женскому одеянию? Даже для сна накануне Маше пришлось позаимствовать одну из его чистых рубах, что длиной, правда, была ей почти до щиколоток – благо никого из мужчин в семействе у Баратынских боженька ростом не обидел.  – Ай, да ладно!
Отчаявшись  в поисках, зато окончательно проснувшись, она махнула рукой и соскочила босыми ногами прямо на дощатый пол, намереваясь бежать к Дмитрию  прямо как есть: не до церемоний нынче, да и какие между родными людьми особые этикеты? Но метнувшаяся следом Авдотья успела проворно ухватить ее за руку, удерживая подле себя:
- Кудыть в таком виде побегли, Марья Арсеньевна?! Нельзя, гость там! Одеться надобно!
- Ну что ты еще  несешь? – нетерпеливо обернулась девушка, безуспешно пытаясь высвободиться из ее цепкого захвата.
- Да, гость! Гусар какой-то. Явился спозаранку за молодым барином, видать, срочная надобность. Вот и заторопился Дмитрий Арсеньевич ни свет ни заря.
-  Какой гусар, тот, что вчера был? Немиров?
- Да нет, еще какой-то, незнакомый…
- Ладно, неважно! Платье лучше подай и беги, скажи, чтоб без меня не уходил Дмитрий. Я в два счета соберусь.
- А как же с платьем-то, управитесь сами?
- Поможешь после. Сейчас, говорю, к брату ступай, предупреди, а я, тем временем, умоюсь, - на ходу отвечала ей Маша, направляясь прямиком к створчатой ширме, за которой прятался умывальный столик, благословляя про себя того, кто придумал нынешние моды. Такие простые, что одеться можно совсем быстро, а не так, как в старые времена, когда дамам и девицам, по матушкиным рассказам, приходилось тратить на ежеутренние сборы чуть ли не по нескольку часов.
Теперь же, вполне прилично одетая и даже успевшая на бегу переплести распустившуюся за ночь косу, барышня Баратынская, и верно, буквально спустя всего четверть часа торопливо ступила на порог гостиной, где дожидался ее, тоже уже облаченный по всей форме, Дмитрий. И еще один военный, в котором Маша тотчас узнала старого знакомца Сомова. Поприветствовав его, она, впрочем, сразу же бросилась к брату, которого вначале расцеловала, потом  вновь крепко обняла и, отступив на шаг, со слезами на глазах трижды размашисто перекрестила:
- Ну, вот и все, теперь прощай, дорогой братец… И вам всего доброго, - вдруг вспомнив про Сомова, девушка обернулась, осеняя и его в путь крестным знамением, решив, что теперь не время вспоминать их былые разногласия. – Храни вас всех Бог! Возвращайтесь с победой.

Война, о которой, казалось, почти возможно позабыть накануне в уютной гостиной при мягком свете свечей, напомнила о себе со всей решительной беспощадностью, едва новый день вступил в свои права. Когда, вскоре после рассвета, в сторону города полетели первые ядра французской артиллерии, это уже не было похоже на вчерашние редкие выстрелы, к которым в течение дня минувшего горожане успели почти что привыкнуть, отыскивая и находя им разумное и даже в какой-то мере утешительное объяснение.  Теперь все было иначе.  Обстрел уже практически не прекращался, и когда перелетающие через городские крепостные стены ядра достигли первых деревянных строений, стало происходить предсказуемое, но от этого не менее катастрофическое: старинный Смоленск, по преимуществу деревянный,  заполыхал, точно тщательно высушенный жарким летним солнцем хворост. А тревога и напряженное ожидание его жителей, материальным воплощением которых, казалось, и был тот плотный, густой дым, что  буквально на глазах затягивал небо, быстро обращалась в настоящую панику и массовое бегство из города. И Маше, при виде бесконечного потока людей – пеших и конных, который она наблюдала, выглядывая порой из душных комнат  на балкон, все настойчивее приходила на ум ассоциация с тяжко раненым, из жил которого, вместе с кровью, быстро утекает жизнь. Только пострадавшим представлялся  не отдельный человек, а, в виде некого мифического живого организма, целый большой город. Тем не менее, памятуя слова Дмитрия, что Смоленск французам не отдадут, барышня Баратынская изо всех сил старалась не поддаваться все чаще накатывающему изнутри холодному страху, сочетанному со стремлением присоединиться вместе с домочадцами  к этому потоку, благо, титаническими усилиями Сомова, у них – роскошь по нынешним временам – имелась и хорошая повозка, и пара свежих лошадей. Куда труднее было противостоять уговорам Лаврентия, который еще поутру успел побывать на Соборном холме и разглядеть с него французские полчища, которые произвели на старика столь неизгладимое впечатление, что бросившись домой, он тотчас принялся убеждать барышню в том, что пора и им паковать вещи.
- Ехать надобноть домой, в имение, Марья Арсеньевна! Спасаться!  Несметное их, бусурманинов,  там  количество, тьма-тьмущая, не выстоять нам! Кругом пожарища, благо до нас еще не дошел огонь, да только надолго ли?
-  Поедем, Лаврентий! Вот только брата дождемся – и поедем. Уверена, если бы опасность была по-настоящему серьезной, Дмитрий уже был бы здесь, а так, значит,  можно подождать еще,  - упрямо твердила в ответ Маша.
Надо сказать, что вместе со всем прочим, удерживало её на месте также и то, что слуги по-прежнему не ведали, что ехать в Троицкое, собственно, уже некуда и не к кому. И как поведать им об этом, она еще пока так и не придумала.
Тем не менее, с каждым новым пушечным выстрелом, с каждым разрывом снаряда, уверенность её оставаться в городе подвергалась не меньшему  испытанию на прочность, чем  сами старинные каменные стены,  все еще из последних сил  защищавшие Смоленск и тех, кто в нем оставался.

- Ах, ты ж, господи! Беда-то какая! –  запричитал было Лаврентий, но Маша, стоявшая позади него, с силой сжав плечо старика, тотчас велела ему замолчать и выступила вперед.
- Постой! Не уходи! – воскликнула она, обращаясь к солдату, который, тем временем,  уже  торопливо  спускался по лестнице. 
Справедливо считая свою долю уговора с раненым офицером исполненной, оставаться здесь еще хотя бы на минуту тот изначально  не видел никакого резона. Однако  что-то в голосе незамеченной прежде в темноте прихожей девицы невольно заставило его задержаться и обернуться.
- Ну чего еще-то, барышня?
В иное время говорить в подобном тоне с особой из благородных он бы, конечно, поостерегся. Но теперь… кому есть дело до чинов и различий?
- Скажи прежде, мой брат... Тот офицер, который тебя прислал. Куда его поместили?  Он теперь в лазарете?
- Да в каком еще лазарете?! На Митропольской его видал, невдалеке от перекрестка. Раненые нынче прямо на улицах, где кого недобрая планида настигнет! Да только, может, для брата вашего оно и к лучшему – ярким пламенем горит тот лазарет! Уже который час подряд, да со всеми, кто оттуда выбраться не смог  вместе!
- Митропольская… - тихо повторила Маша, схватившись за виски и пытаясь сконцентрироваться на главном, пропуская мимо ушей остальные леденящие душу подробности и досадуя, что совершенно не знает Смоленска. – Лаврентий, где это? Далеко ли отсюда?
- Да не, не особо… Это ж, если от нас, да после по Благовещенской…
- А ну, постой, помолчи-ка... –  тенью выступая из-за мужнина плеча, внезапно вмешалась в разговор Авдотья. – Чего это вы такое задумали, а, барышня?! Вам Дмитрий Арсеньевич уезжать из городу приказал, а не по улицам ночью шастать в его поисках. Спасаться – самим и брата младшенького прочь отсюда  поскорей увозить!
Упоминание о Прохоре заставило Машу вздрогнуть, а разум ее словно бы в то же самое мгновение раздвоиться. Выбор наметился, и верно, чудовищный – между родными людьми, как будто можно было определить, чья жизнь ей дороже!  Между двумя братьями – один из которых так мал и слаб, что  вряд ли может обойтись без нее, а другой ранен… и тоже, возможно, нуждается в ней не меньше. А то и больше, чем тихонько хныкавший от страха и непонимания происходящего Проша, которого, обнимая за худенькие плечики, Авдотья в этот момент легонько вытолкнула  перед собой. Точно в назидание  его неразумной сестре. И этим барышню Баратынскую изрядно рассердила.
  - А это уж не тебе решать! – нахмурившись, она сердито сверкнула глазами в ее сторону, походя обдумывая  идею, которая, едва  зародившись в  голове,  все отчетливее представлялась теперь единственным разумным выходом из создавшегося положения. – Нельзя бросать здесь Дмитрия. Вы вместе с Прошей еще немного подождете здесь. А мы тем временем найдем его, перенесем домой, а после увезем с собой.  Скажи, служивый,  сможешь ты проводить меня нынче же  до того места, где говорил с братом виделся?
- Марья Арсеньевна, милая! Да что ж ты такое, и правда, выдумала-то?! – вторя жене, жалобно заголосил  Лаврентий в тот же миг, едва не падая на колени. – Некогда больше ждать, мосты сожгут!
«И верно! –  холодея изнутри, подумала девушка. Об этом она совсем забыла! – Ну что же, тогда и вовсе решено…»
- Рехнулись, барышня?! – посыльный брата  действительно глядел на неё, с сомнением, точно на умалишенную. – Нее… я туда больше не ходок! Я нынче со всеми – прочь из города!
- Как это прочь, ты же присягу давал!
- Так и что ж с того?! – зло осклабившись ответ, солдат схватился за перила, намереваясь уходить. – Губернатор местный, вон,  тоже, поди,  давал… И чего? Вперед всех убежал и даже не попрощался! А уж нам-то, простым людям, чиниться и вовсе ни к чему…
- Я тебе заплачу! Вот, гляди, что у меня есть! – не имея почти никакого жизненного опыта и еще никогда  не сталкиваясь с людьми подобного сорта, сама того не подозревая, каким-то шестым чувством, Маша выбрала, кажется, единственно правильный способ его заинтересовать. Замерев, словно фокстерьер перед лисьей норой, солдат  снова с  любопытством повернулся к  девушке, которая быстро стянула с указательного пальца правой руки скромный перстенек  с небольшим изумрудом,  с каким не расставалась со дня своих пятнадцатых именин, когда получила его  в подарок от матушки. – Он дорого стоит! – прибавила она убежденно, хоть на самом деле, не знала этого наверняка, просто очень надеялась, что ей поверят. – Возьми себе. Только отведи меня к брату.
После этих слов наступила непродолжительная пауза.  Глядя  на узенький золотой ободок в раскрытой ему навстречу девичей ладони, солдат некоторое время молчал, а потом, тихо выругавшись сквозь зубы, вдруг махнул рукой и сказал:
- Черт с тобой, девка! Идем, провожу, только побыстрей! А цацку свою себе оставь… что ж я, упырь, что ли, какой, своих же, православных обирать?!
- Спасибо! Я сейчас, еще всего  одну минутку…
Понимая, что нет больше времени откладывать то самое признание, для которого все никак не находилось подходящих слов, Маша обернулась к своим растерянным, сбившимся в кучку, ожидая решения своей судьбы,  домочадцам.
- Лаврентий, Авдотья, выслушайте внимательно. Ждать здесь вам действительно больше нечего. Езжайте прямо сейчас. Но не в Троицкое, третьего дня там был пожар, спаслись только мы с братом, - зажав рот ладонью, Авдотья громко охнула, но Маша коротким взмахом руки остановила ее причитания. – Поэтому нынче вы втроем едете не туда, а в Москву, к Анне Арсеньевне… Я найду Дмитрия, вместе с ним мы как-нибудь выберемся из города и отправимся за вами. Встретиться условимся на первой же станции, где вы станете дожидаться нас до  послезавтра, а если… не дождетесь, то поедете сами и дальше…  И нет! Никаких возражений я слышать не хочу.

Медленно  протискиваясь вслед за провожатым в сторону какой-то большой улицы, названия которой она даже не ведала, Маша впервые осознала истинные масштабы обрушившейся на город катастрофы. То, что при взгляде с балкона на респектабельную – и потому теперь уже почти не обитаемую Блонскую, жители домов которой, видимо, лучше ориентируясь в обстановке, предпочли, в отличие от Баратынских, убраться из города заранее, представлялось прежде огромной рекой, оказалось на деле лишь маленьким ручейком.  Вместе с такими же ручейками, исходящими из прочих  переулков и улочек, он с неимоверным трудом вливался в общий людской поток невиданного  размера, преодолевая преграды в виде  наваленных повсюду бревен и  обломков кирпича от разрушенных при обстреле зданий,  веток от поломанных снарядами деревьев, телег и повозок, в панике брошенных хозяевами вместе со скарбом прямо посреди дороги. И все это бесконечное стонущее, кричащее и сыплющее молитвами вперемешку с проклятиями человеческое море сверху было озарено грозным серо-багряным дымным заревом, что, казалось, так же стенало и злорадно завывало над головами несчастных и беззащитных перед стихией,  напуганных людей. Выбраться из него – а уж тем более как-то ему противостоять, двигаясь навстречу, теперь отчетливо виделось Маше родом безумия, верно, пребывая в котором, она всерьез понадеялась, что сможет легко достичь намеченной цели.
- Дотащу как-нибудь, - тем не менее, упрямо насупившись, ответила она на сердитое восклицание спутника, хотя в голосе уже и не было слышно прежней уверенности. Скорее отчаяние и злость на собственное легкомыслие. Только что толку теперь злиться, когда ничего уже не изменить? В голове, меж тем, постоянно билась мысль о том, как сквозь весь этот ад станут пробираться ее домочадцы. Смогут ли, успеют ли, прежде чем разрушат мост, о чём вновь и вновь твердили люди со всех сторон, подгоняя друг друга вперед, в сторону Днепра.
Верно, надеясь укрепить свой дух, кто-то рядом затянул молитву Богородице, которую нестройно подхватили еще несколько дрожащих голосов. Маша тоже пыталась молиться. Но помощи и заступничества  просила не у Святой Девы и даже не у Господа, а у родных своих покойных отца и матушки, не видя в том никакого греха или богохульства, ибо точно знала, что её родителям  на небесах нынче уж точно больше всех прочих есть дело до судеб оставшихся в земной юдоли страдающих чад своих.
- Поберегись!!!
Словно опомнившись  от завладевшего ею от этого медленного движения в толпе странного, тупого оцепенения, Маша даже не сразу поняла, что происходит. Лишь почувствовала, как, разделившись  в одно мгновение на две части, толпа разъединила с рукой солдата-проводника её собственную руку, едва при этом вовсе не оторвав, и увлекая затем девушку, ошарашенную настолько, что даже не успела испугаться, куда-то прочь за собой. Потом, как показалось, прямо над головой вдруг раздался жуткий треск и рев вырвавшегося на волю пламени, а затем что-то с силой ударило Машу  в затылок, и свет в глазах на какое-то время померк…
- Очнись, девочка! Вставай, не то затопчут!
С трудом открыв глаза, в которые будто пыли насыпали, Маша рассмотрела над собой немолодую женщину с добрым  и тонким – точно иконописным, лицом, облаченную с ног до головы в черное одеяние, похожее  то ли на вдовье, то ли на монашеское. Склонившись, та тормошила ее за плечо:
-  Дай, помогу тебе!
- Спасибо… -  протянув ей руку, Маша с трудом поднялась на ноги, ушибленное место на голове немедленно напомнило о себе тупой болью, от которой девушка невольно охнула, прижимая ладонь к затылку и поднося ее затем поближе к глазам, чтобы поглядеть, нет ли крови. Но, слава богу, камень, или доска, что и обрушились на нее совсем недавно сверху, не поранили, а лишь на время оглушили.
Осматриваясь по сторонам, где прямо на земле лежали, как придется другие пострадавшие от обрушения несчастные, кто со стонами, а кто и молча, переступая или с трудом обходя коих, тем временем, уже вновь двинулись вперед беженцы,  которым повезло чуть больше,  Маша попыталась отыскать своего провожатого. Но тот будто бы сквозь эту самую  землю и провалился.
- Да где же он?! – растерянно повторяла она шепотом раз за разом, приходя во все большее отчаяние.
- Ты кого потеряла-то, дочка? – что-то странное и необычное было в поведении инокини, которая была единственная, кажется, абсолютно спокойна среди всего этого ревущего и стонущего кошмара.
-  Человека одного… он к брату меня отвести должен был…
- А брат твой где же?
- Раненый лежит, а тот человек меня проводить к нему обещал… -  горестно посетовала девушка, все еще выискивая  своего спутника, пока взгляд ее будто бы сам собой не уперся вдруг в показавшуюся знакомой фигуру, неловко распростертую среди камней и обломков прямо на мостовой. – Господи… - только и прошептала она с мгновенно выступившими на глазах слезами, прежде чем беззвучно разрыдаться, как-то сразу понимая, что исполнять это обещание уже больше некому. – Что же мне теперь делать, где искать его? Куда идти?!
- Когда не знаешь, куда идти, иди в храм, - тихо ответила ей странная женщина, жестом указывая туда, где среди бушующего вокруг огня, словно бы парил, возвышаясь на Соборном холме, Успенский собор.
- Но как же Дмитрий?!
- Господь  его не оставит, а ты делай, что я говорю, девочка. Послушай меня!
- Нет-нет, я не могу! – морщась от боли, она замотала головой. – Не могу его бросить… мне нужно его найти… простите! Простите меня! Я должна идти!
Оставляя  с тем свою собеседницу, а может – спасительницу, пошатываясь от накатывающей волнами дурноты, словно пьяная, Маша вновь побрела вперед, пытаясь понять, где теперь находится и вспоминая все то, о чем говорил ей погибший солдат: «Митропольская, невдалеке от перекрестка…» Только как же узнать, возле какого именно?! Спрашивать о чем-либо людей вокруг оказалось бессмысленно: всякий раз, когда несчастная девушка пыталась осведомиться, где находится эта самая так необходимая ей улица, от нее либо отмахивались, либо смотрели, как на ненормальную, а один раз даже грубо обругали  настоящей площадной бранью. В конце концов, пробродив среди  охваченной ужасом  толпы, как показалось, несколько часов,  полностью измученная бесплодными поисками, она совершенно отчаялась, потому, не имея больше ни сил, ни воли идти дальше, попросту уселась прямо в пыль на какую-то обочину, вновь горько расплакавшись и понимая, что надеждам ее сбыться не суждено, а бедный старший брат теперь так и погибнет неведомо где. В то время как судьбу младшего, Прошеньки, вместо того, чтобы исполнить волю Дмитрия, может статься, что и последнюю, она абсолютно бездумно вручила в руки людей хоть хорошо знакомых и верных, да только все равно старых и почти уже немощных. А еще поняла, что если потеряет и братьев, то нет ей вовсе никакого смысла спасаться из горящего города.
   - За что ты меня караешь?!  –  убирая  ладони, прижатые к замазанному копотью и пылью вперемешку со слезами  лицу,  и поднимая глаза к страшному небу, по-прежнему, полыхающему оранжевым, сизым и багряным, горячо взмолилась она. – За что всех, кто мне дорог, забрать пытаешься? Куда я без них, кому нужна?
И тут вдруг, увидев почти прямо над собой высокие, лазоревые даже в ночи, каменные стены и  все пять куполов, которые  тускло поблескивали золотыми звездами, поняла,  что сама того не ведая и плутая по незнакомым улицам, как-то вышла к подножию Соборного холма. Того самого,  на какой указывала ей какое-то время тому назад странная  инокиня, слова которой тут же немедленно всплыли в памяти: «…не знаешь, куда идти, иди в храм!». А сразу следом за ними внезапно еще совсем другие, которые Маша до того, кажется,  ни разу не вспомнила, но теперь отчего-то ухватилась, словно за последнюю надежду: «Укройтесь в храме, Мари. В самом главном, что есть в этом вашем Смоленске… Я приду за вами туда…»

Едва только Маша и ее новые спутники успели добраться до указанной отцом Никифором иконы, где, и верно, отыскалось немного свободного места, как снаружи прогремел новый оглушительный взрыв, от которого, охнув, вздрогнули сами могучие  каменные стены собора, а под высокими сводами заметно закачались тяжелые кованые люстры. Со всех сторон снова понеслись попритихшие было  жалостливые возгласы вперемешку с многоголосым  детским плачем, заглушая порой даже пение хора на клиросе. Отступающие русские войска взорвали за собой  мост. А вместе с ним – и остатки Машиного спокойствия. Ибо отныне она уже никак не могла отрешиться от единственной мысли: успели ли выбраться из города ее домашние. И если вдруг не успели, то нашли ли, подобно ей,  подходящее укрытие? А Дмитрий? Что сделают с ним и ему подобными входящие в Смоленск захватчики?
Про французов нынче шептались, да тихонько переговаривались вокруг многие. Утешая и укачивая все еще горько плачущего от страха маленького Ванятку, сына подобравшей ее у ведущей к собору лестницы женщины, Маша невольно прислушивалась к этим пересудам, сравнивая с собственными догадками на сей счет. А твердили теперь разное.
Что оставленный армией город, наверняка, будут грабить, и даже что головы вскоре начнут рубить смолянам:
- Коли они и собственного царя с царицею не пожалели? – вопрошал пожилой бородач, по виду – купец, или лавочник, демонстрируя собеседникам собственное видение исторических  событий двудесятилетней давности. – Нешто с нами станут церемониться?!
Или что, напротив, пощадят, а всем крестьянам волю дадут вместе с землею, потому как в самой «Хранции» этот порядок давным-давно для всех заведен, и нынче  «Бонапартий-ампиратор» непременно установит его и на русской земле:
- Нее, браток, простой народ они точно трогать не станут, а вот этим… –  с неприятным смешком  возражал «купцу»  молодой парень в замызганной сажей и грязью лакейской униформе, кивая в сторону Маши, невольно съежившейся под устремившимися тотчас же на нее со всех сторон любопытными взглядами, –  им, поди, кисловато станет при новом порядке! Да генералам  еще с офицерами, что солдат на погибель толпами каждый божий день отправляют. И поделом, немало кровушки у русского народу повысосали!
- Твою-то, гляжу, покамест не всю ишшо высосали?! Вон, кака румяна морда твоя бесстыжая! – внезапно вступаясь на ее защиту, резко осекла его  Машина знакомая. – Ты про воинов наших всяку ересь-то прекрати несть! Все они нынче за нас кровушку одинаково проливают, и солдаты, и енералы! Тогда как ты, вона, тут прячисси! Помолчал бы, уж коли не с ними. И на девку не кажи, она, бедная, сама дитё еще, а без родни в кошмаре таком вместе с нами мается… Верно я говорю?
Со всех сторон одобрительно закивали и парень, недовольно бормоча себе что-то под нос, предпочел удалиться, не найдя у слушателей понимания и поддержки.
- А и верно, дочка, где ж семья твоя нынче? – поинтересовалась у барышни Баратынской другая женщина. – Как же ж ты от них отбилась?
- Я ничего про них знаю… Простите! – не чувствуя в себе сил вновь обсуждать это с кем бы то ни было вслух, сдавленно проговорила в ответ Маша. Затем передала Ванятку на руки его матери и поднявшись на ноги, пошла прочь. Подальше от всех этих мучительных для нее разговоров, а еще – чтобы хоть немного осмотреться.
На улице теперь была глубокая ночь. Но двери храма, меж тем, по-прежнему практически не закрывались. После того, как был отрезан последний путь выезда из Смоленска, беженцы  устремились от переправы обратно в город. Перестрелки и взрывы снарядов уже почти прекратились. Но многие, еще не веря, что все кончено, или просто не имея более, куда возвращаться, по-прежнему тянулись к церквям. Туда же добирались – сами, или с чужой помощью,  раненые, которых собралось уже немало и в Успенском соборе. Не раз и не два проходя мимо того места, где отец Никифор велел им размещаться, Маша старательно вглядывалась в искаженные гримасами боли лица, пытаясь рассмотреть среди них одно-единственное, родное. Но Дмитрия среди тех, кто смог добраться до Соборной горы, не было. Как не было среди вернувшихся от Днепра беженцев Авдотьи и Лаврентия вкупе с маленьким Прохором. Последнее можно было бы, наверное, расценить, как добрый знак… но надеяться на хорошее среди всего этого людского горя и не впадать в отчаяние было не так-то легко. Несколько раз, падая на колени перед очередным попадавшимся ей на глаза иконописным ликом, Маша принималась горячо молиться за здравие своих близких. Но молитва не приносила былого успокоения. И поднимаясь, она вновь не находила себе места, бесцельно бродя под сводами храма, пока в очередной раз не увидела неподалеку отца Никифора. Который все так же, без устали, продолжал исполнять свой пастырский долг, обходя людей – кого-то благословляя, кого-то просто ободряя. А за ним так же смиренно следовал его сын с ведерком и ковшом. Хоть и видно было, что в отличие от родителя своего, крепкого не только духом, но и телом, держится мальчишка на ногах из последних сил.
- Дай, помогу тебе? – подойдя к нему поближе, Маша коснулась руки поповича, взглядом указывая на его ношу, в то время как сам отец Никифор склонился к  сидящему  на полу прямо у царских врат  раненому, что обратился к нему с каким-то вопросом. И парнишка, удивленно взглянув на невесть откуда явившуюся подсобницу, тем не менее, без возражений вручил ей свое ведерко и ковш.
- Поднеси-ка ему попить! – обернувшись и увидев у себя за спиной не сына, а  чужую девушку, которую, впрочем, тотчас узнал, священник тоже изрядно  удивился. – Вы, барышня?!
- Она сама попросилась, тятенька! – поспешил оправдаться стоящий рядом с нею мальчик, верно, опасаясь родительского упрека.
- Да-да, всё правда, я сама! – с готовностью кивнула Маша, подтверждая его слова.
- И чего же не отдыхается вам? Или места себе не нашли там, где я сказал?
- Нашла, благодарю вас, отче. Да только… не могу там более оставаться.
- Что ж так?
- Без дела не могу. С ума сойду от тревожных мыслей, если занятия себе не найду. Позвольте помогать вам, святой отец! Дайте любое дело… да вот хоть за ранеными ходить!
- А ты это умеешь? – с сомнением в голосе поинтересовался священник, и Маша смущенно опустила глаза:
- Нет, - честно призналась она. – Но если покажете, то я быстро научусь.
- Это похвальное устремление… Хорошо, хочешь помочь – помогай! Ты же тогда вот что… - вновь обращаясь к сыну, проговорил он, -  отведи-ка барышню туда, где мы воду набираем, да покажи ей все. А сам после… так и быть, ступай, да поспи немного.
Исполнив наказ родителя, мальчик действительно удалился куда-то, чтобы отдохнуть. И следующие несколько часов уже Маша, а с ней еще несколько женщин, тоже, верно, неспособных находиться без какого-нибудь занятия, неустанно бродила между ранеными, подавая им воду и поддерживая добрым словом, в тайной надежде, что в то же самое время, возможно, кто-то так же заботится и об её  Дмитрии.
А между тем, за высокими соборными окнами решительно  вступал в свои права новый августовский день. Первый для Великой армии в завоеванном ею накануне, но еще полыхающем пожарами, и пребывающем в полном хаосе, старинном русском городе. И очередной – для оставшегося на ее власть и милость, не успевших, или не пожелавших  покинуть родные места, смолян.

- Хотите попить? Вот, прошу вас… - затем принять из рук кружку, и, зачерпнув еще воды, предложить уже новому страждущему.
Раз за разом. Изнуряя себя, почти не разгибая ноющей от напряжения спины и не обращая внимания на липкую жару, гудящие от усталости ступни, тяжелый спертый воздух, в котором неотвязный, стоящий над всем городом дух гари и копоти смешивается с тяжелым ароматом церковных благовоний. Еще и еще. Точно машина. Ибо только так и возможно полностью отвлечь себя, чтобы не думать. Это занятие теперь определенно самое худшее из зол.
Нет, потом, когда все закончится, она еще останется наедине со своими новыми потерями и испытает все, что ей причитается. Но пока есть только эта работа.
Принять из чьих-то рук пустую жестяную кружку, наполнить водой – и снова передать в очередные, протянутые навстречу руки.
- Возьмите воды, дедушка! – и вот взгляд уже отчего-то цепляется  за лицо несчастного старика, чья голова обвязана какой-то грязной тряпкой, а через всю щеку наискосок проходит багровый рубец ожога. Да и морщинистые, заскорузлые руки, кажется, обожжены до волдырей. – Погодите, я придержу вам кружку… вот так, хорошо…
  - Спасибо, деточка, благослови тебя Господь! – благодарный взгляд глаз в лучах глубоких морщинок. Вот и вся награда. Но разве этого мало?
- Вам спасибо! – «Спасибо за то, что даете возможность не думать еще немного…» - Да, батюшка, конечно, сию минуту.
Услышав  позади себя оклик отца Никифора, голос которого уже успела запомнить, Маша с трудом выпрямила затекшую поясницу и медленно обернулась, не выпуская из рук своей кружки. Которая, впрочем, немедленно выпала из внезапно разжавшихся пальцев и со звоном брякнулась об мраморный пол, стоило барышне Баратынской увидеть того, который стоял подле священника, взирая на нее, кажется, с той же степенью недоверия и изумления.
- Не может быть… -  тихо повторила она вслед за капитаном Шабо, еще не понимая до конца всех чувств, что в одну секунду всколыхнулись в душе при его появлении, но уже точно зная, что одно из них – это точно радость. И облегчение. И еще смущение, абсолютно женское – из-за того, что вновь приходится предстать перед ним в столь неприглядном виде. Ну что за судьба у нее такая, право слово?!
- Боже мой! Вы… здесь… –  выдохнула, наконец, нечто бессвязное и почти бессмысленное. Но большего ждать и не приходилось.
«Я приду за вами». Неужели? Неужели так бывает?
- Почему?..

- Спасибо, - приняв из рук Шабо поднятую им с пола кружку, Маша прижала ее к сердцу, словно какую-то реликвию, по-прежнему не сводя с него глаз, и лишь теперь впервые замечая, насколько усталым и бледным  выглядит его лицо.  И еще то, как странно и неловко надет его китель. «Ранен?..»
Об этом хотелось спросить прежде всего. И, конечно, ответить на его совершенно логичный и закономерный вопрос. Но язык словно бы присох к горлу. Не в последнюю очередь и потому, что при всем изумлении от этой неожиданной встречи, барышня Баратынская вполне отдавала себе отчет, насколько необычным  выглядит их поведение для окружающих. Да что там необычным, возможно, даже и  подозрительным! Здесь, среди людей, которые не знают и не могут знать, что их связывает… Но если бы вдруг и задаться целью рассказать. Разве получилось бы сделать это в двух словах?
Впрочем, рассказывать ничего и никому Маша даже и не думала. Слишком личными, слишком её были бы содержавшиеся в таком рассказе факты. По той же причине невозможно было заговорить прямо здесь и сейчас о Дмитрии...
Прерывая повисшую между ними неловкую паузу, рядом осторожно кашлянул отец Никифор. И, невольно взглянув в его сторону, Маша тотчас вспомнила и про его просьбу, уцепившись за нее как за хорошую возможность на время уйти от разговора о том, что казалось слишком уж деликатной темой, чтобы обсуждать ее прямо  у всех на глазах.
- Святой отец тревожится, что вы пришли разграбить храм, - проговорила она, наконец, надеясь, что голос звучит достаточно нейтрально, и собеседник не подумает, что она придерживается такого же мнения.
Разумеется, даже в свои лета, Маша не была настолько наивна, чтобы без колебаний верить, что завоевавшая город армия вся сплошь состоит из блестящих и благородных воинов, которые ни за что не позволят себе опуститься до мародерства. Но в отношении Шабо и тех, кто пришел сюда под его началом, разум её решительно отказывался выдвигать хотя бы малейшие сомнения.
- И еще, что могут пострадать те, кто укрылся от пожара и обстрела под его сводами.
Видно, угадывая значение каких-то отдельных слов, и догадавшись поэтому, что речь, наконец, зашла о том, что его более всего волновало, священник энергично закивал, всем своим видом давая понять, что полностью согласен со всем, что только что сказала переводчица.
- Скажите ему еще, что здесь много раненых, которые  нуждаются в помощи.
- Полагаю, что это лишнее, батюшка. Уверена, что капитан и сам все это видит.
- Но вы все же скажите.
- Хорошо, - согласилась Маша и послушно перевела для Шабо и эту реплику. После чего, не сдержавшись, все-таки спросила, кивая на его забинтованную руку: -  А вы ведь тоже ранены, капитан?..  Выходит, я все-таки не слишком-то умею приносить мужчинам удачу? – вдруг прибавила она с грустной улыбкой, и сама не ведая, отчего  осмелилась напомнить ему момент их прошлого расставания.

С момента их последней встречи манеры Шабо не сделались ни на йоту более утонченными. Но как ни странно, в этот раз Маша не чувствовала себя оскорбленной. Ни довольно смелой  шуткой – «это же ведь была просто шутка, верно?» –  про возможность вновь повторить их поцелуй, ни даже тем, как прямо у всех на глазах, решительно и словно бы с полным осознанием своего на это права, он взял ее под руку и повел за собой прочь из церкви.
Безусловно, она была смущена его дерзостью… но, если быть до конца откровенной, то не в этой ли резкости, порой походившей на грубость, а еще – в совершенной для нее непредсказуемости и скрытой внутренней силе таилось то самое необъяснимое словами нечто, что все минувшие  дни не давало Маше забыть об этом мужчине, заставляя то и дело мысленно возвращаться к их встречам?  К тем  коротким обменам репликами, которые даже невозможно было назвать разговорами, к взглядам, мимолетным прикосновениям, случайным жестам…  Прежде она никогда не встречала таких мужчин. Казалось, Огюстену Шабо  совершенно нет дела до того, что о нем подумают! А ведь даже грозный Арсений Казимирович при супруге и дочери держался обычно на удивление кротко, мягкими и обходительными с матушкой и сестрами всегда были Гриша и Митенька…
«Митенька!..» -  вспомнив про брата, еще прежде, чем, лавируя между стоящими, сидящими и даже лежащими прямо на полу людьми и теми узелками со скудными пожитками, которые некоторые успели захватить с собой по домам, а теперь берегли пуще зеницы ока, они вдвоем с Шабо добрались до притвора, также сплошь заполненного людьми, Маша вдруг остановилась, словно вкопанная, в то же мгновение выпадая из странного очарования, до того окутывавшего ее разум будто каким-то туманом.
- Нет, постойте! – высвобождая свой локоть из руки спутника, барышня Баратынская замотала головой и решительно отступила на шаг в сторону. – Я не пойду с вами… просто не могу! Простите, - прошептала она, опуская глаза и чувствуя, как щеки заливает краской стыда, а в сердце холодной змейкой  шевелится еще одно незнакомое раньше чувство: презрение к себе.
Представить только: всю минувшую ночь никаким образом не могла она выкинуть из головы мыслей о брате и его судьбе, а теперь, стоило французу лишь  поманить ее за собой – словно бы напрочь о нём забыла?
Ну что тут скажешь?! И верно, хороша же сестрица Марьюшка!

- Опасаюсь вас?! – вновь вскидывая на него взор, потрясенно проговорила Маша. – О, господи, нет! Конечно же, нет!
Это, и в самом деле, звучало каким-то абсурдом. Если Огюстен Шабо и представлял для неё в чем-нибудь  опасность, то уж точно не в том, о чем, должно быть, думал в эти минуты. Только Маша скорее откусила бы себе язык, нежели призналась в этом роде опасений на его счет. Впрочем, сейчас ее мысли занимало совсем иное.
- Дело вообще не во мне…  - она запнулась, не зная, как продолжить, но потом все же собралась и выговорила: - Вы давеча спросили, почему я осталась в городе. Так вот: это из-за брата… Я догадываюсь, как наивно  звучит это теперь для вас, но еще вчера утром никто не верил, что армия оставит Смоленск. Дмитрий тоже не верил. Поэтому считал, что для нас с Прохором будет безопаснее всего оставаться за крепостными стенами. Вернее, в квартире, которая принадлежит нашему старшему брату. А потом… все случилось так внезапно… Вечером в дом пришел его посыльный и сказал, чтобы мы уезжали, пока не взорван мост. Он же сообщил, что Дмитрий ранен. После такой ужасной новости я просто не смогла отсюда уехать. Поэтому, отправив Прохора вместе с нашими верными слугами в Москву, к сестре, я упросила человека, принесшего известия от брата, проводить меня к нему… Потом на улице случился обвал и этот несчастный погиб, а я ведь тоже впервые в городе и ничего здесь не знаю. Пыталась спрашивать, да что толку, кругом была такая паника! Каким-то образом оказавшись рядом с Успенским собором, я вспомнила ваши слова… Не потому что надеялась вас там встретить, я до сих пор не могу понять, как могло случиться подобное чудо. И, поверьте, очень рада нашей встрече, но теперь, когда самое страшное, кажется, уже случилось, я обязана возобновить свои поиски. Мне необходимо выяснить участь брата, чтобы облегчить ее – если это все еще возможно. А если уже нет… - вновь ненадолго умолкнув, барышня Баратынская с трудом проглотила комок в горле, и продолжила, глядя прямо перед собой. – То и в этом случае нельзя допустить, чтобы он сгинул бесследно, как наш бедный батюшка в Троицком. Вы меня понимаете?

- Но что же в этом такого? – с искренним недоумением поинтересовалась Маша, когда Шабо сказал, что впечатлен ее поступком. –  Разве не естественно заботиться о близких? Ведь Дмитрий – мой брат. Вы удивляетесь этому, а между тем, третьего дня сами, не задумываясь, рисковали жизнью ради чужих вам людей. И теперь… в очередной раз  впечатляете меня своим великодушием!
Нельзя сказать, что рассказывая о вчерашних злоключениях, барышня Баратынская не надеялась втайне на такой исход. Но специально просить у Шабо  содействия в поисках брата она бы, наверное, не посмела. Границы людского благородства могут быть сколь угодно широки, но, право, нелепо требовать, чтобы их не существовало вовсе. А Маше еще, возможно, просто слишком не хотелось убедиться, что они есть и у ее нового знакомого. Поэтому, когда тот – без малейших колебаний, словно нечто естественное, вновь предложил свою помощь, она  испытала не только громадное облегчение и согревающую душу благодарность, но еще и неловкость. За то, что позволила себе подобные в нём сомнения.
И все это тогда, когда сам невольный виновник мильона ее терзаний едва ли мог даже догадываться о том, какое смятение  невольно внес в невинную девичью душу! Хотя, верно, был бы немало польщен, если бы узнал…
А Машу, между тем, уже ожидало новое откровение. Так он, выходит, теперь полковник?! 
С изумлением уставившись на широкие  плечи француза, которые  украшали новенькие, с иголочки, золотые  эполеты, что своим ярким блеском даже вступали в некоторый диссонанс с запыленным и потрепанным в боях сукном мундира, она вспомнила. Точно… он же сказал, что более не капитан! Но разве возможно обычному офицеру так продвинуться в чинах всего за несколько дней?
«Да разве он обычный?» -  тут же мелькнула мысль, что вновь на миг опалила щеки барышни Баратынской жаром. И, радуясь, что Шабо отвлекся на разговор с вошедшим вместе с солдатами сослуживцем, она тоже отвернулась, надеясь успеть перевести дух.
Однако не прошло и минуты, как ей вновь напомнили о себе требовательным прикосновением к плечу.
- Увы.  Все, что мне известно – это название улицы, где тот человек разговаривал с Дмитрием, Митропольская. Но как найти ее теперь, когда город в руинах,  просто не представляю, –  возвращаясь от бередящих душу, но чем-то все равно  необъяснимо для нее приятных размышлений к суровой реальности, Маша печально вздохнула. – А время – думаю, вчера вечером... Это ведь не очень и много, правда? Как вы думаете, ведь есть же надежда, что Дмитрий может оказаться жив? – вскинув на полковника полный надежды взор, она неосознанным жестом положила свою ладонь поверх его руки.

При виде того, кого отец Никифор предложил им в провожатые по городу, Маша с трудом удержалась, чтобы брезгливо не скривиться. Еще сложнее сохранять хладнокровие сделалось тогда, когда парень, тоже, без сомнения, узнав ее,  позволил себе  сопровожденный ехидной ухмылкой якобы «понимающий» взгляд, от которого барышне Баратынской как-то особенно захотелось умыться. Словно после соприкосновения с чем-то грязным и липким.
Но почему же он? Почему из нескольких сотен  нашедших убежище под сводами Успенского собора именно этот неприятный человек согласился им помогать? Хотя…  разве же это не очевидно? После тех речей, который она слышала из его уст. Может, святой отец оттого и обратился к нему, потому что тоже их слышал. Может, он и про нее, Машу,  думает так же?
Ах, господи! Да какая разница, пусть думают, что хотят – все, если это хотя бы на йоту увеличит шансы спасти Дмитрия.
Вздернув  подбородок, с непроницаемым видом, девушка перевела своему зоилу все, что сказал Шабо. После чего, коротко распрощавшись с отцом Никифором, которому, и в самом деле, было не до разговоров из-за чрезмерной занятости, Маша пошла за полковником, чей призыв сохранять мужество поначалу показался скорее формой вежливого сочувствия, нежели советом по существу. После того, что увидела и пережила накануне вечером в охваченном паникой и огнем Смоленске, а еще раньше – в родном доме, барышня Баратынская всерьез верила, что  более ее ничем не потрясти. Однако в том, что это не совсем так, она убедилась, стоило лишь немного отъехать от Соборного холма и вновь оказаться среди руин, местами даже еще не до конца догоревших, которые всего сутки тому назад были процветающим губернским городом, а теперь… Теперь казалось, что ему уж никогда более не подняться из этого пепла. У побежденных просто не хватит для этого сил. А победителям – есть ли резон возиться, восстанавливая то, что для прежних владетелей оказалось настолько малоценным, чтобы с ним столь безжалостно расправиться? Потому, следуя за Шабо  верхом на предоставленной его ординарцем лошади, Маша то и дело возвращалась к мысли, что Смоленск нынче и сам – будто бы обгоревшее в пожаре мертвое тело. Одно из многих, что постоянно попадались на глаза то тут, то там, ибо ни у кого еще не было времени собрать и похоронить их по христианскому обряду. Скрюченные, или же, напротив, противоестественно изогнутые, страшные, они вынуждали  Машу постоянно отводить взгляд в противоположную сторону, ибо не бесконечны же душевные силы, даже если ты носишь фамилию Баратынская! Но и там не было спасения, вместо жертв беспощадного огня, он тотчас же наталкивался на тех, кто пал в уличном бою или  просто погиб от случайного осколка снаряда… И над всем этим живым воплощением дантова ада стоял густой, въевшийся, кажется, в сами легкие, запах гари, к которому уже начинал понемногу примешиваться и другой, неизбежный  под палящем без пощады солнцем, что пробивалось своими лучами даже сквозь по-прежнему затянутое дымом небо.
- Да уж, задали нам нынче трепку мусью… - пробормотал, тем временем, их провожатый. Вероятно, масштабы несчастья, произошедшего с городом, потрясли даже его лакейский умок, впервые заставив усомниться в проповедуемых ранее идеалах. – И чего же дальше-то? Куда теперь, нешто прямо на Москву?
- Этот человек спрашивает, куда дальше отправится армия императора Наполеона, - перевела Маша,  чуть пришпорив свою лошадку и поравнявшись с конем Шабо. И после, не сдержавшись, вдруг прибавила. – Прошедшей ночью я слышала, что он  очень радовался его победам, потому как совершенно  уверен, что, придя на русскую землю, вы первым делом уничтожите всех дворян… А я ведь дворянка. Вы... то есть, ваш император, в самом деле, настолько нас… ненавидит, полковник?

Верно, всякая нация, переживая пик своего могущества, однажды приходит к выводу, что именно ее  путь является единственно верным и для всех остальных. Продолжая ехать вровень с полковником, истинным сыном своей отчизны, Маша довольно внимательно слушала его рассуждения. Что-то, например, доводы о лояльном отношении к аристократам в завоеванных странах, выглядело убедительным и потому успокаивало. Иное, вроде высказываний о «русском рабстве», несмотря на все с ней произошедшее, по-прежнему казались урожденной дочери русского помещика лишь поверхностным взглядом иностранца – искренним, но наивным. Что-то же и вовсе чаялось откровенным абсурдом. Война – необходимость?! Да нет же, война – это смерть и лишения, она может быть нужна только безумцам! Разве не достаточно просто взглянуть по сторонам, чтобы в этом убедиться?!
Впрочем, спорить об этом с полковником у Маши не было теперь ни сил, ни желания. Мешала неизменная в его присутствии робость. И, конечно, усталость – следствие тревог и бессонницы, что именно теперь как-то исподволь стала накатывать на девушку под мерный перестук конских копыт. К тому же, по мере приближения к заветной улице, ее помыслы вновь все более обращались к судьбе Дмитрия. И тут уж было совершенно не до размышлений на высокие темы.
Когда провожатый, наконец, объявил, что привел их к месту назначения – той самой Митропольской улице, узрев перед собой лишь очередную гору руин, Маша в растерянности обернулась к полковнику, словно бы ища у него, всегда такого спокойного и уверенного в том, что нужно делать, поддержки. Однако очередной вопрос, который её попросили перевести на русский, означал, что француз и сам понимает сейчас немногим больше, чем она. И от этого девушке сделалось по-настоящему страшно. Только не так, как вчера, в горящем и рушащемся вокруг нее городе – то был естественный страх живого существа, попавшего в опасность.
С колотящимся, кажется, прямо в горле сердцем, из-за чего голос её звучал прерывисто и сдавленно,  барышня Баратынская подробно пересказывала  Шабо все, о чем только что поведал ей «гарсон».
Слова его звучали разумно. Но всем сердцем надеясь, что брату все же удалось укрыться в том овраге подле ручья с целебной водой, Маша больше никак уже не могла заставить себя не думать, что будет, если окажется, что Дмитрия нет и там...