Если бы кому-нибудь пришло в голову проверить, насколько хватает сил человеческих, то подобное исследование зашло бы в тупик перед реальными фактами, достоверность которых не подлежит сомнению.
Любой эмпирический исследователь, обоснованно и подробно докажет, что  невозможно людям идти день и ночь, сражаться, и снова брести, без сна и отдыха в течение нескольких суток, и будет прав. На бумаге.
Но вот на деле история оперирует фактами, об которые все теоретические выкладки о пределах выносливости разбиваются вдребезги. В военное время, когда каждый день и каждый час наполнены действием, высшей концентрацией сил, когда адреналин питает людей, заменяя им и отдых и пищу, когда люди словно бы выносятся за рамки положенные им природой и физиологией, таких пределов не существует вовсе.
И череда боев и маневрирования, имевшее место жарким августом 1812-го года - яркое тому доказательство.
После стремительного марша от Рудни до Смоленска занявшего больше двух суток 15 и 16 августа, после сражений в городе,  которые шли непрерывно до ночи с 17 на 18-е, после отхода на другой берег Днепра и форсированного марша на восток, и до сражения при Лубино имевшего место 19 августа, четверо суток, практически без отдыха, люди не только шли, но и сражались, опровергая этим мнения всех теоретиков на свете, и подтверждая, что нет пределов человеческой выносливости при наличии должной мотивации.

Когда начало темнеть, дивизион Оболенского, заплативший за эту отсрочку на восстановление моста четырнадцать человек и восемь лошадей, заехав в Дубки за оставленными там ранеными, потянулся на восток, к деревне Лубино, где и был назначен сборный пункт. Более тридцати человек с легкими ранениями держались в седлах сами, троих везли поддерживая с двух сторон. Сам полковник, вместе с десятком драгун, составляя авангард ехал впереди, высматривая дорогу, тогда как большинство кавалеристов, растянувшихся в две колонны, привычно подремывали в седлах, покачиваясь в такт мерному шагу лошадей.
Старая дорога не зря называлась старой. Проложили ее, верно, еще при царе Горохе*, а проходившая тут сутками ранее армия, волокущая за собой обозы и орудия, разнесла вдрызг последние остатки и без того уже расхристанной за прошедший век щебенки, да так, что колдобины и ямы сделали ее практически непролазной, и кавалеристам было проще сойти с тракта и ехать по полю и перелескам, держась за дорогу как за ориентир, нежели следовать прямо по ней, рискуя переломать ноги лошадям на невидимых в неверном лунном свете выбоинах. После жаркого дня, прохлада ночи заставляла ежиться. По правую руку широкой лентой серебрился Днепр, все так же спокойно несущий свои воды по веками проторенному пути, и невзирающий на вакханалию человеческого безумия, развернувшуюся по его берегам.
Было тихо. Не переговаривались драгуны, не перешучивались, не переругивались, как это бывало обычно. Те, кто не дремал, угрюмо помалкивали. Они отступали. На соединение со своими, да, выгадав почти целые сутки для армии, да. Но отступали, оставив священный русский город врагу. И лишь позвякивание уздечек, да изредка стук подковы о скрытый в траве камень свидетельствовали о том, что по этому мирно спящему пейзажу проходит целая колонна кавалерии.

Оболенский неплохо знал Смоленскую округу. Ему часто доводилось навещать своих Кощинских родичей, однако их имение находилось на юго-западе от Смоленска, и сейчас, в этот короткий промежуток, когда мысли были свободны от насущных проблем он думал о том, что с ними сталось. В этой круговерти маневров он не мог даже улучить время послать к ним вестового и узнать, успели ли они оставить свое поместье, или же предпочли остаться и переждать.

Впереди открылся широкий луг. Дорога уходила резко вправо, следуя за течением Днепра, а к северо-востоку громоздилась на самом дальнем его конце какая-то темная масса.
- Что там такое? - спросил Оболенский вполголоса у того самого драгуна, который назвал ему Дубки. Поликарп Евсеевич Сойкин был местным, и несмотря на перетянутую прямо поверх сапога икру, даже в ночи был заметно багров лицом от переполнявшей его злости. Войска отступали, оставляя французу его родной край, и бедолаге оставалось только гадать, куда сейчас ушли из сгоревшей под Смоленском деревни все его родные. Полковнику, впрочем, он ответил немедленно, отерев предварительно нос рукавом и откашлявшись.
- Гадиёновка**. Поди ж тоже оставленная, ни одного огонька не видать.
- Далеко отсюда до Лубино?
- Через Гадиеновку верст двадцать. - Сойкин снова шмыгнул носом - Только лучше вдоль дороги все же, вашбродь. Коль напрямик пойдем, три речки пересекать придется, а Страгань по верхам заболочена что не пройти-не проехать. До утра замаемся.
- А вдоль дороги, далеко ли? - Оболенский поглядел вправо, на дорогу, уходившую на юг от заданного им направления, следуя за резким изгибом Днепра.
- Тридцать с небольшим. - буркнул драгун. - Через три версты тоже Страгань пересекать придется, но здесь она хорошая, и я брод знаю. А дальше - вдоль Днепра до Сокольей горы, и тут же на север в верстах пяти и будет ваше Лубино. К рассвету и не торопясь успеем.
Оболенский кивнул, поворачивая коня вправо. Драгуны, ничего не спрашивая, потянулись следом, как и прежде, идя вдоль дороги. Выбор был очевиден. Для кавалерии лишний десяток верст спокойным шагом не крюк, тогда как даже лишняя верста по болотам, да еще ночью - опасность пострашнее очередной бессонной ночи, и парочки засад впридачу.

Снова заблестела по правую руку лента Днепра. Через полчаса показалась и Страгань, которую без помех пересекли вброд, даже не замочив ног. В перелеске у брода задержались напоить коней, и Оболенский уже собирался снова поднять людей в седла, как ночную тишину прорезал протяжный крик и хлопанье крыльев. Несколько десятков птиц, спавших в рощице по ту сторону луга, открывавшегося за лесочком, снялись с деревьев, и с недовольным криком закружились над деревьями. Не понимая, что могло так встревожить птиц, Евгений скорее по наитию, нежели по осознанному подозрению подал своим людям распоряжение молчать, и чуть ли не весь дивизион, разом насторожившись навострил уши.
Не прошло и десяти минут, как обостренные до предела чувства уловили звуки, которых тут не должно было быть. Фырканье и тихое ржание, звон уздечек, шорох и стук, а ветер, на их счастье дувший с той стороны, принес запахи лошадей и дыма.

Кто это мог быть? Оболенский хмурился, подсчитывая расстояние. Может ли быть, чтобы они нагнали армию, отступившую по этой дороге сутками ранее? Да еще кавалерийскую часть? Навряд ли. Да и к чему свои стали бы располагаться в этом лесочке, тогда как до Лубино с точки зрения кавалериста рукой подать? Тогда кто? Французы? Они никак не могли перейти мост, так, чтобы успеть сюда раньше них. но...
- Поликарп Евсеич. Есть тут поблизости брод через Днепр?
- Есть вашбродь. - кавалерист, державший под уздцы свою лошадь, второй ладонью прикрывал ей ноздри, как собственно и почти каждый, получивший приказ сохранять тишину. - Правда на той стороне берег у него весь в болотах, но пробраться можно.

Помрачневший полковник жестом подозвал к себе четверых драгун, и указывая на лесок коротко распорядился.
- Разведайте. Что там и кто там. Тихо и без звука.
Четыре головы кивнули, разведчики сняли свои высокие каски, передали лошадей товарищам и очень скоро растворились в темноте. Оставалось ждать.

* Смоленский тракт, Старая Смоленская дорога, была проложена в  XIV—XV веках, в XVIII веке по проекту Ивана Соловьева получила щебеночное покрытие, и была снабжена понтонной переправой, получившей название Соловьевской.
** Гадиёновка - простореч. название деревни Гедеоновка.

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-07 18:41:29)

Четверо разведчиков, разделившись попарно, и оставив свои сабли у товарищей, чтобы ненароком не выдать себя невовремя бряцанием ножен, с двух сторон подбирались к лесочку. Луна озаряла маслянисто-черные проблески воды меж высоких порослей осоки и багульника, предупреждая о болотах, пропитавших эту часть побережья. Драгуны медленно продвигаясь вперед, и пригибаясь к самой земле, стараясь двигаться по возможности, бесшумно, уже видели там, под деревьями, редкие костры, чадящие дымом, сизые струи которого прочерчивали темноту. Света они давали так мало, что издалека разобрать - кто же там у костров, и в каком количестве - было невозможно, зато белые рукава нескольких, сидящих у костра человек прямо-таки отсвечивали среди общего сумрака, словно кусочки луны каким-то образом свалившиеся на землю, и запрятавшиеся под деревьями.
- Это еще кто? - тихонько шепнул один драгун другому.
- Пес их знает. Точно не наши.
Не сговариваясь оба стали пробираться дальше, широко обходя проплешины лунного света, а, подобравшись совсем близко и вовсе легли на землю, подползая с боков чуть ли не по-пластунски.
- Нехай хранцузы о мундирчиках заботятся, франты. - тихо отплевывался один. Второй резким жестом осадив говоруна слегка приподнял голову, прислушиваясь к голосам, уже доносившимся из-под деревьев. Говорили не только по-французски. Ни тот ни другой ни по-французски, ни по-немецки не разумели, но разобрать на слух, на каком именно языке говорят - могли почти все. Толку, правда, в этом не было никакого. Зато в темноте под деревьями, скупо освещаемые отблесками мелких костров угадывалось множество палаток и наспех натасканных из валежника шалашей, замотанные в дерюгу громадины, одна из которых отсвечивала округлым вороненым блеском, выдавали... пушки.
Пушки, мать их за ногу!
Оба лазутчика, не сговариваясь, проползли еще дальше. Под их животами шурша приминалась трава, грязь пропитала мундиры, перепачкала и руки и даже лица, что, впрочем, сейчас было более чем уместно, чтобы бледные пятна не выделялись в темноте. Вторая же пара, обойдя болотце со стороны реки, подобралась вплотную к самым деревьям, тоже припадая к земле, и жадно разглядывая вражеский стан двумя парами глаз.
Сомнений не оставалось. В лесочке были французы-не французы, бог их ведает кого там собрал под своими знаменами Бонапарт, но все одно - враги. А значит, надо было возвращаться, и докладывать. Вторая пара, потихоньку, отползая назад, и едва не угодив по пути в болото, убралась, нахватав по пути тины в рукава и изрезав руки об осоку, зато первой повезло поначалу гораздо меньше. У крайнего костра переговаривалось несколько солдат. Понимай рядовые чужую речь, они бы поняли о чем говорит поднявшийся на ноги солдат, и успели бы приготовиться, но догадываться о его намерениях им пришлось лишь по ходу действий, а направился он прямиком к ним. Словно бы видел в темноте.
Оба разведчика, не имея даже секунды времени отползти с его пути, одновременно ткнулись лицами в грязь, распластавшись по топкой земле, точно дохлые лягушки, не решаясь даже дышать. О том, что сделают с соглядатаями, если сцапают, можно было только догадываться, и каких только мыслей не проносилось в головах, пока вестфалец, тяжело ступая по влажной почве, прошел мимо. В один момент, он прошел так близко, что один из солдат, на полвершка приподняв голову, увидел, как сминается черная в темноте трава под сапогом в какой-нибудь пяди от его собственного носа.
Вестфалец прошел мимо.
Разведчики, слегка приподняв головы переглянулись. Такого случая упускать было уж точно нельзя.И оба, ужами поползли следом, благодаря болото за его вечное шуршание травами, среди которого трудно было разобрать шуршание изгваздавшихся в грязи мундиров по земле. Солдат, тем временем, остановившись там, где его от взгядов остававшихся у костра, скрывали раскидистые ветви подлеска, затянувшие все пространство меж стволов на границе лесочка и болота, принялся возиться с пуговицами. Один из лазутчиков, ткнув в его сторону пальцем, красноречивым жестом провел себе пальцем поперек горла, на что второй покачал головой, и состроив зверскую физиономию изобразил не менее красноречивый жест, точно у него в руке был невидимый молоток, которым он вколотил невидимый гвоздь. Первый поморщился, но кивнул, и, под мерное журчание, оба преодолели последние аршины, до вестфальца, задумчиво разглядывающего усыпанное звездами небо. Один из лазутчиков, нащупав под рукой камешек, с силой бросил его в сторону от себя, с тем, чтобы всецело поглощенный своим медитативным занятием солдат вздрогнул от неожиданности, и повернулся бы в сторону, откуда раздался тихий всплеск. тогда как в этот самый момент за его спиной беззвучно и стремительно, словно два болотника*, поднялись с земли два человекоподобных силуэта, и один из которых с силой саданул вестфальца по затылку, пониже кивера подобранным с земли камнем, а второй, тут же обхватил бедолагу поперек туловища одной рукой, второй наглухо зажимая ему рот, после чего, оба, обхватив несчастного, невовремя решившегося облегчиться солдата в охапку, как дитя малое, нелюбимое и неразумное, поволокли его прочь, тщательно обходя лужицы лунного света. К своим.

*Болотник - злой дух-хозяин болота в восточнославянской мифологии, мохнатое человекообразное существо с длинными руками которое стремится сбить с пути запоздалого путника, заманить в трясину и утопить.

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-07 19:06:44)

- Похоже, прежде чем приступать к беседе, кое-кого следует поучить хорошим манерам. Говорят очень полезно. - Прозрачно-серые глаза Оболенского холодно блеснули.- Я не звал тебя в свою страну, немец. Но раз ты все-таки заявился в гости, да еще и хамишь, то сейчас мы тебе выставим угощение. Если передумаешь и захочешь побеседовать - с удоволсьвием выслушаю. И возможно даже не пристрелю, если урок пойдет впрок.
И подняв голову он взглянул на драгун, обступивших пленника плотным строем.
- Знает кто-нибудь из вас немецкий?
- Я, ваше благородие. - отозвался один из драгун.
- Хорошо. Вытрясите мне из этого парня все, что он знает. Но чтобы при этом ни пикнуть не мог, ни вырваться, ни на нож нарваться. Накормите землицей, и напоите водичкой. Пока не передумает. Как возжелает пообщаться - ко мне. И поторопитесь. 
Лица солдат враз ожесточились. После пылающего Смоленска, после отступления, после погибших товарищей, война уже не была игрой в благородство. Двое разом заломили немцу руки за спину, со знанием дела выворачивая их кистями вверх, так, чтобы тот моментально согнулся в три погибели от боли сразу во всех суставах и поволокли в сопровождении целого десятка драгун к ближайшей луже, которых даже в перелеске хватало. Зарев, тот самый, который и двинул Шульца камнем, зачерпнул горсть земли, оттянул немцу голову за волосы назад, втиснул ком ему в рот, и прижал ладонью поперек, не давая выплюнуть. Чья-то-рука с другой стороны предусмотрительно зажала нос.
- Жри, сволочь. На нашу землю пришел? Ну так сейчас отведаешь нашей землицы досыта. - солдат, и без того озлобленный, а теперь еще и чувствовавший свою ответственность за доставленного "языка" чуть ли не рычал, разумеется по-русски, но в смысле его слов сомневаться не приходилось. Кто-то сзади с силой ударил сапогом под коленями, сваливая немца на колени, и сильные руки втиснули его лицом в протянутую ряской и склизской тиной лужу, под мерный счет до десяти. Потом выдернули, и снова затолкали в рот липкой грязи. И снова макнули в лужу. И снова выдернули,
- Wirst du reden? - осведомился кто-то из темноты

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-08 01:10:47)

Воцарилась тишина. Шульца подняли на ноги, и поволокли обратно, туда, где офицеры, собравшись в кучку о чем-то тихо переговаривались. Драгун, знавший немецкий, пересказал то, что услышал от пленного и Оболенский с досадой покачал головой. Посетившая его было идея - дождаться пока во вражеском лагере не улягутся спать, и, воспользовавшись темнотой влететь в их расположение и с ходу порубить что под клинок подвернется, побросать горящие головни в палатки, и посеять там смятение и разгром, была немедленно отметена. Было бы безумием переть одним дивизионом, и без того изрядно прореженным, на целый армейский корпус, буде в нем хоть двадцать, хоть десять, да хоть одна тысяча человек. У него самого оставалось едва ли более двухсот человек, да и из тех многие были ранены.
Вид угрюмо опустившего голову пленника не вызвал в нем ни сожаления, ни сочувствия, но и злобы тоже не вызывал. Кто как не французы ввел в обиход крылатую фразу "На войне, как на войне". 
- Отпустите. - распорядился он вполголоса, обращаясь к солдатам, все еще державшим немца за руки. - Дайте ему умыться. И по седлам. Ему тоже дайте лошадь. Едем дальше.
Шульца немедленно отпустили. Кто-то за его спиной тихо выругался, кто-то смачно харкнул на землю, но спорить, разумеется, никто не стал. Драгуны разошлись. Один принес воду в каске, и жестом показал - мол подставь руки, полью тебе умыться. Второй подвел лошадь. Лошадь одного из тех, кто был убит в долгой, бесконечной гонке, за отсрочку для отступающей армии. Оболенский, краем глаза посматривающий на немца в то время как перетягивал покрепче подпругу на Корсаре, не сдержал вздоха. Он потерял столько людей, и совершенно напрасно. Они дрались за этот распроклятый мост, в то время как выше по течению, в каких-то десяти верстах французы наводили понтоны. А ведь ему еще предстояла самая тяжелая обязанность, которую он ненавидел всеми фибрами души - подписывать, а то и писать самому письма семьям павших, начинавшиеся всегда с одних и тех же сакраментальных слов  "С превеликим прискорбием...". Полковой канцелярии не было места в бесконечном хороводе маневров, сражений и отступления, и все имена, места и обстоятельства гибели каждого он держал в памяти, чтобы потом перенести их на бумагу и отправить неведомым, незнакомым людям конверт, из которого на них вырвется горе и потеря.
Серый бок кобылы до сих пор еще хранил побуревший широкий след, с которым соскользнуло на землю тело ее бывшего хозяина, отчетливо видимый даже в лунном свете, пробивавшемся сквозь перистый покров листвы. Луна достигла своего пика. Часы показывали уже больше часа пополуночи, и следовало торопиться.
Поднявшись в седло, Оболенский обернулся к пленнику, который, словно бы чего-то выжидал, и произнес совершенно ровно, без малейшей тени враждебности или симпатии.
- Сожалею, но отпустить вас к своим, как вы понимаете, я не могу. Садитесь на лошадь, нам пора ехать.

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-08 21:03:36)

Оболенский похоже, не допускал и мысли о том, что пленник может попытаться сбежать, и словно подчеркивая это жестом пригласил его следовать рядом. Дивизион, привычно выстраиваясь в походную колонну повернул влево, выворачивая из леса в ту же сторону, откуда они в него и вошли. Не для того, чтобы сбить с толку пленника, разумеется, а чтобы какой-нибудь случайный взгляд из лагеря французов не увидел бы их. Но когда деревья расступились - перед ними было широкое поле, окаймленное купами рощ, совершенно незнакомый взгляду немца пейзаж, в котором русские, лишь около часа назад здесь проезжавшие, прекрасно ориентировались, и теперь крупной рысью двинули напрямик через поле, обходя по широчайшей дуге тот лесок, в котором расположился на ночлег французский корпус. а потом все дальше и дальше на юг, в полном молчании, оставив слева от себя Валутину гору.
Всем было о чем подумать. Кто мечтал о сне, кто о еде, кто совершенно отупев от усталости безучастно покачивался в седле, доверяясь лишь выучке лошади, привычной к эскадронному строю, а Оболенского мучила мысль о том, знают ли командующие армиями о том, что помимо основных сил Наполеона, наступление которых на правый берег ожидалось через Смоленск, у них под боком, в опасной близости от Лубино, где назначили точку сбора армий, расположился не много ни мало, как целый армейский корпус. Размышляя о том, что может предпринять этот корпус наутро, для чего он сюда переправлен, в целых десяти верстах от основных сил. и чего можно от него ждать, итоги он подводил невеселые. Этот корпус мог перерезать Смоленскую дорогу, и связать боем русские армии, если им придется отступать и дальше, тогда как основные силы Наполеона к этому времени успеют ударить им в тыл. А в случае сражения на месте, этакая заноза в боку могла обернуться неожиданной фланговой атакой.
Наличие французов на этом берегу уже сегодня - было известием крайней важности, которое следовало бы донести до штаба немедленно, а вместе с тем, он никак не мог поднять дивизион в галоп, и пролететь оставшиеся двадцать, или сколько там их еще оставалось, верст за полчаса. Лошади были так измотаны четырьмя с гаком сутками интенсивной работы, что попросту пали бы почти все после такой нагрузки. Даже Корсар, обладавший, казалось, неистощимым запасом мощи, тяжело выдыхал воздух, с каждым выдохом "ныряя" головой даже на рыси, что было признаком крайнего утомления. Не ровен час, за оставшийся путь придется сделать еще один привал, чтобы конный дивизион еще до рассвета не превратился бы в пехоту. А между тем...  Но если нельзя ускорить путь всему дивизиону, то вполне можно было послать вестового, и пожертвовать всего одной лошадью за известие, которое может оказаться решающим. Мысль эта была столь проста, что он немедленно принялся приводить ее в исполнение.
- Рогачев?
- Я!
Ординарец возник откуда-то слева, как будто только и ждал оклика.Оболенский поглядел не на молодого человека, а на его лошадь, прикидывая, выдержит ли она.
- Скачите в Лубино. Галопом, со всех ног. Загоните лошадь, если будет нужно,  но передайте генералу то, что мы слышали от этого немца. Все помните?
- Так точно, господин полковник! - Рогачев просиял, и рванул в ночь, забирая к востоку. Евгений же придержал Корсара, переходя на шаг. Спасением лошадей во время дальних переходов был меняющийся аллюр, позволявший хоть немного восстановить силы во время спокойного шага. Однако даже фриз через четверть часа спокойного хода не выказывал никаких признаков возвращающейся бодрости. Проблема становилась все более актуальной, и если людей на войне можно было сколько угодно изводить усталостью и голодом, то с лошадьми кавалеристы себе такого позволить не могли.
И словно ответом на его мысли, далеко впереди, посреди поля мелькнул огонек. Аванпост русских армий? Еще одна французская часть? Мало ли какие неожиданности способен преподнести Бонапарт.
Евгений обернулся в седле.
- Сойкин!   
Драгун, ехавший в следующем ряду выдвинулся вперед. Оболенский указал хлыстом в сторону огня.
- Что там может быть?
Поликарп Евсеевич, почесал в затылке, отчего высокая, увенчанная черным гребнем каска съехала ему на лоб.
- Да тут, вашбродь, разве что Латошино. Других в округе как бы и нет. Ну дык маленькая она, и днем-то не сразу найдешь. Всего-то тринадцать домов.
- А до реки далеко ли?
Отойдя из-за обнаруженного французского корпуса от дороги и берега Днепра, которые служили им надежными ориентирами, они потеряли их из виду, и Сойкин не удивился такому вопросу
- Верст пять, не меньше.
Пять верст. Могли ли это быть еще французы? Ночью, пехоте, с орудиями зайти вглубь незнакомой территории на пять верст? Это казалось нереальным. Скорее уж это либо авангард своих, либо кто-то из местных.
И Обленский повернул Корсара в направлении увиденного костра.

По мере того, как они подъезжали, он все более и более убеждался, что это никоим образом не военный лагерь, ни русский, ни, тем более, французский.
По мере того, как они подъезжали ближе, им стали попадаться свободно пасущиеся в ночи лошади, без сбруи, а ветер доносил не привычные запахи кожи, стали, пота, мокрой шерсти и отхожих канав, а что-то очень знакомое, чего он не мог вспомнить. И лишь подъехав совсем близко, и разглядев выставленные кругом вокруг костра шесть кибиток, и глубоко вдохнув донесенный ветром дым, он вспомнил, что так пахнет жженый чабрец и какая-то трава с булавовидными кругляшами на сухих стеблях, которую щедро бросали в костер в цыганском таборе, и называли юзярик. Не то от дурного глаза, не то на удачу, не то попросту для того, чтобы отгонять комаров. Вспомнил и улыбнулся тому, как все-таки странно, что память восприятия опережает память рассудка.

Это и правда оказался цыганский табор, хотя у костра сидело только двое человек, которые услышав топот множества копыт подняли головы, и вышли им навстречу. Оболенский остановил Корсара не доезжая до них лишь нескольких аршин.
- Бахталэс*. - это было единственным словом, которое он помнил, и сейчас оказавшееся весьма кстати.
Цыгане переглянулись, и один из них, крепкий, черноволосый парень лет двадцати пяти, окинув подозрительным взглядом колонну, задержался взглядом на пленнике, потом оглядел говорившего с ним офицера с ног до головы, и процедил осторожно.
- Тэ явэн бахталэ. Откуда едете, уштарэ?
- Из Смоленска, сюда, и дальше. Лошадям роздых нужен, хоть на час. Есть здесь родник?
Двое мужчин переглянулись вновь, на этот раз с явным облегчением, и уже второй, который был лет на десять постарше, кивнул.
- Мишто явъян. Найдется и вода и трава и дрова.
Оболенский взглянул на Шульца, и пояснил ему по-немецки.
- Небольшой привал. Остановимся здесь, они готовы нас принять.
Звучало это, возможно, дико. Казалось бы, полковник действующей армии в условиях войны мог попросту потребовать у любых встречных не только права на краткий постой, но и стол и фураж для своих людей, и неважно, будь те цыгане, крестьяне, или кто-либо еще. Только вот было что-то, что было глубоко вколочено чуть ли не в самый костный мозг с самого детства, в Храброве, где он, частенько сбегавший к становищу, которое каждое лето раскидывалось на берегу озера, принадлежащего его отцу, накрепко утвердил себе - как надлежит обращаться к ромалам по их традициям.
Через полчаса часа, освобожденные от трензелей лошади уже паслись у узенькой, чистой речки, а люди, покончив с заботой о четвероногих уже сидели у костров, разведенных вокруг маленького становища. Кто, воспользовавшись передышкой, тут же задремал, приткнув под голову каску вместо подушки, кто тупо и устало глядел в огонь. Не было слышно обычных на привалах перебранок, шуток и смеха. Глубокая ночь, в те, самые черные предрассветные часы, усталость, отступление - все это не располагало к оживлению. В кострах, меж углей запекалась картошка, весь запас вывезенный запасливыми драгунами из покинутых Дубков. Оболенскому, пленнику троим ротмистрам и десятку драгун досталось место у центрального костра. Не было на этот раз ни девушек, ни песен, ни танцев, ни просто любопытствующих, хотя пока драгуны располагались на краткий свой привал, в кибитках наверняка проснулись все, кто там был. Только двое цыган, и остались с ними у костра. Картошки было мало. Первые, выкаченные из огня картофелины, по недвусмысленному взгляду полковника, ротмистр Соболев предложил хозяевам. Третью протянули полковнику, остальные стали выкатывать себе добычу из костра самостоятельно, пользуясь саблями вместо прутиков. Оболенский, который от усталости и долгой бессонницы, выглядел сейчас лет на десять старше своих лет, обыденным жестом протянул картофелину пленнику.
- Ешь. Не знаю едят у вас картошку таким способом или нет, но это вкусно.

Бахталэс* - Приветствую
Тэ явэн бахталэ ** - Счастливо пребывать (многим людям)
Уштарэ - солдаты
Мишто явъян. - Добро пожаловать

Оболенский, молча кивнув на слова старшего, извлек из ножен палаш, забрал у немца картофелину, разрезал ее на ладони, и протянул половинку немцу, отирая, тем временем, клинок о собственную штанину, а потом неловко выгнулся назад, чтобы, не вставая, загнать его обратно в ножны.
- Ешь, капрал. Воевать-не воевать а голод не тетка, что на войне что на гражданке. - вздохнул он и оперся предплечьями о колени, устало отковыривая черную обугленную корку. Как-то тупо подумал, что начал, оказывается, заговариваться. Интересно, что подумал немец услышав "голод не тетка" переведенным на немецкий дословно. Была ведь какая-то пословица, очень близкая по смыслу. Только вот какая...
Многим знакомо состояние, когда, подойдя к определенной стадии утомления мозг отказывается и дальше выполнять задачи, которые довели его до этой стадии, и переключается на первый же попавшийся предмет. А потом скачет мыслями бессвязно по всему, что подворачивается, лишь бы не возвращаться к набившей оскомину проблеме и дать себе передышку. Вот и сейчас Оболенский зачем-то мучительно пытался вспомнить аналогичную же пословицу - но идиоматическую, на немецком. И не мог, потому что хоть и владел языком довольно хорошо, но все же не настолько свободно как французским.
Картошка и вправду пахла впечатляюще, но есть все равно не хотелось. Желудок словно бы завязался узлом, предупреждая, что не намерен сейчас пропускать в свои недра хоть что-нибудь. Обычное, в общем, дело, в состоянии крайней усталости и стресса у него надолго пропадал не только аппетит, но и чувство голода. Зато вспомнил о своей последней трапезе - на рассвете, когда проснулся в Дубках, и получил точно такую же картофелину в листе лопуха из рук одного из драгун. Ивашева. Рябого как перепелиное яйцо, даже во сне не снимавшего каску, потому что отчаянно стеснялся проплешин, которые оспа оставила на его голове. В той тяжелой, долгой, выматывающей схватке за мост ему раздробило череп картечью. Вместе с каской. А весь этот длительный бой оказался совершенно  бессмысленным. Оставалось только надеяться, что французы хотя бы захоронят убитых, хотя будет ли у них для этого время, раз Бонапарт так рвется сюда...
Он отковырнул кусок обгоревшей кожуры, по сути своей - золу, и сунул ее в рот. Та мгновенно расползлась характерным, кисловатым привкусом, захрустела на зубах, противно запершила в горле, но, странным образом слегка отрезвила мысли, начинающие уже заволакиваться поволокой тупого полусна, и тряхнул головой, отдирая следующий, который рассыпался в пальцах.
- А раз не очень-то и хотелось, то оно и к лучшему. Давно служишь хоть?
С какого перепугу он перешел на ты - Евгений так и не понял. Может потому, что Шульц был намного моложе него, или из-за разницы в званиях, а может, потому что попросту глупо выкать с человеком которого велел накормить землей, после того как он посулил тебе прогулку к черту. Такая процедура знакомства, конечно, не брудершафт но тоже быстро избавляет от церемонности.
Ротмистр Реев, сидевший через двоих  от Оболенского, живо умяв свою картофелину, ссыпал из своей фляги, в подставленный молодым цыганом кисет махорку, которую курил в таких количествах, что таскал ее с собой во всех емкостях, которые только мог нести на себе. Тот, довольный угощением белозубо улыбнулся, и с заговорщическим видом выудил откуда-то из-за спины бутыль с мутной белесоватой жидкостью, на появление которой драгуны встрепенулись чуть ли не сделав стойку, как стая фокстерьеров, почуявшая лисий след. Реев расцвел и дернул себя за ус, уточнив на всякий случай.
- На всех?
Цыган беспечно кивнул, и бутылка пошла по рукам. Правда больше одного глотка никто не делал, чтобы не развезло с усталости. И без того повезло, что угостили, а перебрать и схлопотать за это, охотников не было.
Бутылка дошла и до Оболенского.
Вот уж чего точно не следовало, когда вот только что пришлось есть золу, чтобы взбодрить собственный организм, готовый уснуть с открытыми глазами - так это пить. Поэтому он лишь коротко опрокинул бутыль, заткнув ее при этом языком, и изобразив глоток, благо никому было не до того, чтобы наблюдать - прокатился ли по той пузырек воздуха. Язык обожгло, заставив передернуться.
Он поморщился, и передал бутыль дальше. Шульцу, а кому же еще, тем же обыденным жестом, каким передавали ее друг другу драгуны.
А какой был смысл как-то его выделять? Сидел он с ними за одним костром, такой же как и все они, уставший и голодный человек, о двух ногах, двух руках и голове. Уже не солдат вражеской армии, а значит, и относиться к нему как-то иначе смысла не было.

Пока Шульц рассказывал, полог дальней от них кибитки откинулся, и из него показалась старуха. В широкой цветастой юбке, зеленой и алой шалях, повязанных сикось-накось, в багровом платке перетягивающем длинные, не-по старушечьи густые седые волосы, против всех обыкновений старых цыганок не собранные в узел или косу а распущенные по плечам. Она осторожно спустилась с кибитки, и пошла куда-то в темноту, в обход костров, зябко кутаясь в свои шали, несмотря на жару. Некоторые драгуны, еще сохранившие остатки бодрости, с любопытством косились на нее, она же, казалось, не обращала на них никакого внимания, и даже не полюбопытствовала, с чего вдруг вокруг их крошечного табора образовалось вдруг такое становище. Оболенский машинально поднявший на нее глаза, когда она выбиралась из кибитки, разглядел ее лишь со спины, и, не обратив на это явление особого внимания, продолжал ковырять свою картофелину, отламывая от рассыпчатой белой мякоти куски, вместе с золой, и отправляя в рот, по мере того, как слушал пленного. Удивляться раздражению немца, наверное, не приходилось. Ничего удивительного в том, что французы пользовались войсками завоеванных земель как пушечным мясом, щадя своих. При попытке вспомнить - сколько же сейчас стран и народов идет на них в составе армии Бонапарта, делалось тоскливо. При всем том восхищении, которое тогда, в Австрии и Пруссии вызывал у него этот корсиканец, некогда обычный солдат, ставший императором, сейчас, при мыслях о нем, он ощущал какую-то тупую ломоту в костях при мыслях о нем, как пловец, которому необходимо плыть в шторм по бурному морю. Несомненный гений Наполеона вызывал уважение даже во врагах, но если сражаться против него и в восемьсот пятом, и в восемьсот седьмом - было предметом гордости, то сейчас все обстояло иначе. Корсиканец пришел в Россию. И кровавая земля Островно, и зарево над Смоленском прибавили к уважению и восхищению - глухую вражду. Тогда он был врагом которого уважали, и воевали по приказу. Сейчас - он был врагом, которого возненавидели, отодвинув уважение на второй план. "А ведь где-то там и Шабо, среди тысяч таких же бедолаг, как и этот немец."  - мелькнуло в голове тоскливо. Но тут пленник упомянул имя, заставившее его вскинуть брови.
- Жюно? - Оболенский заинтересованно поднял голову и поглядел на вестфальца с искренним любопытством. Разумеется, имя одного из самых близких друзей Наполеона и первых его соратников было ему знакомо. А кому оно не было знакомо. Про подвиги "Жюно-бури" в Египетском походе ходили чуть ли не легенды. И поглядеть на человека, лично знакомым с прославленным генералом, и служившего под его началом, было интересно, а еще интереснее - слушать. -  Ну... после ранений, конечно, многое может случиться, но из того что я слышал - это право, бесстрашный человек.
Тем временем, где-то сбоку произошло какое-то движение, и молодой цыган поспешно вскочил на ноги, уступая место старухе, которая подошла сзади, появившись со стороны, противоположной той, в которую ушла. Женщина, впрочем, не стала садиться, и, неслышно ступая, пошла в обход костра, за спинами сидевших, скользя внимательным взглядом по лицам оказавшихся на противоположной стороне. Прошла и за спинами Оболенского и Шульца, так близко, что Евгений почувствовал странный, сухой, затхлый запах, какой идет из сундука с вещами, который годами не открывали, и, огибая их по кругу направилась дальше. Некоторые из драгун под ее взглядом ежились, явно ощущая себя не в своей тарелке, другие поглядывали с любопытством, а многим и вовсе не было до нее никакого дела, и, воспользовавшись неожиданным привалом, и твердо обещанным часом отдыха, уже похрапывали чуть ли не вповалку друг на друге.

Отредактировано Евгений Оболенский (2017-03-10 22:08:05)

* Совместно

Оболенский слушал рассказ о странностях генерала Жюно с таким нескрываемым изумлением и интересом, что явно способствовало откровенности рассказчика. Жюно?! Ураган-Жюно сходит с ума? Ну а как еще иначе назвать "беседу с теми, кого нет"?
- Вот уж и правда, мало радости, выходит, служить под началом генерала, которого добрые духи оставляют*. Ну тебе во всяком случае больше не придется. Хотя, черт побери, жаль, что такая славная карьера привела к такому концу. По мне, так лучше бы пулю в лоб, чем с ума сходить.
На какой-то момент он задумался. И не над последними словами Шульца. Ну ходит какая-то старая цыганка вкруг костра, делов-то. А вот что, собственно делать, с пленным немцем? Везти его в штаб, там и без того сумятица, всем не до того, Наполеон шаг за шагом отодвигает их все дальше и дальше, к Москве, и у всех забот поболе чем возиться с пленными. Ценности как источник сведений, Шульц, как оказалось, представляет немало, и рассказал такое, что весьма полезно будет знать командующим, ну так под воздействием еды и самогона тот и так уже, похоже, все рассказал, и был не в том состоянии, когда человек способен что-то скрывать. Что с него еще взять-то?
О том, что делают с пленными, Евгений как-то не особенно задумывался. Вроде бы ими должен был заниматься какой-то отдельный департамент, который отвозил их на поселение куда-то в  глубь страны, с тем, чтобы они там жили при крестьянских хозяйствах. Ну так то после сражений, когда пленных исчисляли сотнями. А этого одиночку куда денут?
- Семья-то у тебя есть?

- Есть, - отозвался немец, глядя в огонь. Слова русского о том, что ему больше не придется служить, можно было трактовать двояко, и пленник зябко поежился. Днем незваных гостей по-прежнему терзала жара, духота и пыль, столбом поднимавшаяся надо дорогами во время изнуряющих маршей. А по ночам уже делалось холодно. Вот и сегодня… Костер греет, а по спине тянет холодом, то ли ветер это, то ли дурные мысли, поди разбери.
- Отец, мать, сестры, братья. Как у всех.
Женой Шульц обзавестись не успел, да и зачем рекруту жениться, ни себе, ни бедной девке никакой радости.
- Письмо напишете?
Хотя с чего русским с этим возиться. Из штаба полка напишут. Интересно, что.
Немец вздохнул.
Если решат, что дезертировал, ни видать родителям никакой компенсации за сгинувшего в России сына.

- Сам напишешь. - Оболенский бросил в костер остатки корки от картошки, чувствуя, что еще немного, и его стошнит от вкуса золы, которая поначалу взбодрила а потом отозвалась отвратительной кислотой во рту и резью в желудке. Ну хоть сон и правда прогнала, за что ей, конечно огромное спасибо.
Неожиданно снова вспомнился Шабо, августинский монастырь в Брюнне "Все равно меня никто не ждет". И вопрос, что делать с немцем, неожиданно решился сам по себе, простым и ясным решением.
- Дам тебе письмо к моему отцу, поедешь в наше имение. Поживешь там до конца кампании, а как война закончится - ступай себе на все четыре стороны.  Делать еще нечего, пересылать тебя казенным порядком куда-нибудь совсем далеко на восток, да с оформлением бумаг возиться.
Старуха, тем временем, обошла сидевших по полукругу, направляясь к кибитке, пока, наконец, не оказалась с противоположной стороны, так же безучастно скользя взглядом по лицам. На мгновение ее взгляд встретился с глазами Оболенского, скользнул дальше, на Шульца и тут Евгений поежился, узнав эти неподвижные, странные, черные, окруженные белым ободком глаза, и напрягся, выпрямляясь, вопросительно хмуря брови, словно пытаясь понять - не обознался, ли.
Странное дело, но цыганка, уже отворачивающаяся, словно почувствовав его пристальный взгляд оглянулась, и изборожденное морщинами, обветренное, темное ее лицо дернулось в насмешливой гримасе узнавания.
- Земфира?! - негромко вырвалось у офицера. Надо же. Он ведь, казалось ему, совсем забыл, как звали цыганку. Не вспоминал ее целых семь лет. И вот, глядите-ка, стоило только ее увидеть, как он узнал ее почти мгновенно, и забытое имя само скользнуло на язык.
Цыганка остановилась, явно передумав идти к кибитке, постучала заскорузлым пальцем себя по кончику носа, да и пошла обратно, на этот раз, не спуская глаз с Оболенского.  Идти было не слишком далеко, и Евгений встал ей навстречу.
Это и правда была она. Постаревшая, поседевшая, только вот глаза остались теми же. И не казалось даже странным, что увидев их лишь раз в жизни, он запомнил их так хорошо.
- Ав састо тхай бахтало, рай.** - Земфира заговорила первой. и Евгений немедленно вспомнил и интонации ее голоса, снисходительные, полуироничные, похожие на то, как взрослый человек говорит с несмышленными детьми, убежденными, что весь мир только и состоит, что из леденцов да сахарной ваты - Только гора с горой не сходится, а ты, вот и здесь нашел старую Земфиру.
Сидевший напротив них старый цыган напряженно вытянулся, непонимающе глядя на эту беседу, а молодой тут же образовался за спиной, вопросительно глядя на старуху. Та небрежно ему что-то бросила и он исчез, а она посмотрела вокруг себя, точно ища место, где сесть. Сидевший по другую руку от Оболенского драгун, тоже задрав голову таращился на эту беседу во все глаза, и, увидев этот красноречивый взгляд - потеснил соседа с другой стороны. Тот-следующего, не прошло и нескольких секунд, как в цепочке людей образовалось свободное место, а молодой цыган вынырнул из темноты с седлом, покрытым расшитым чепраком. И старуха медленно, с явным трудом сгибая спину и колени, при помощи юноши, поддерживающего ее за локоть, уселась на него, как на стул. Оболенский тоже сел на свое место, озадаченный одной, еще не совсем оформившейся мыслью о странных совпадениях, и изрядно пожалев при этом беднягу Шульца. Только что немец ежился под взглядом цыганки, а тут она, нате вам, тут же является, да и устраивается совсем неподалеку. Однако, хорошо знать два языка, когда два твоих соседа говорят каждый на своем. И, садясь, шепнул по-немецки, пока старуха кряхтела и скрипела суставами, устраиваясь рядом.
- Я ее знаю. Она однажды мне гадала. Смерть среди огня нагадала, а я вон, как видишь, из горящего Смоленска живым ушел. Никакая она не ведьма. Ты поспи лучше, мы через полчаса снова в дорогу.

* которого добрые духи оставляют - вместо расхожего "с катушек съехал" Оболенский употребил столь же устойчивый разговорный фразеологизм "Von allen guten Geistern verlassen sein" (в буквальном переводе "оставлен всеми добрыми духами")

** Ав састо тхай бахтало, рай - будь счастлив и благополучен, господин

*Совместно

Пестрая кибитка, натужно скрипя колесами по колее, которую лишь русский человек мог бы окрестить тропой, а французы могли бы принять разве что за след какого-нибудь гигантского агонизирующего слизня, проползшего напрямик через болота и лес, разминулась с полками, застав лишь последних выступающих, и потащилась через лесок. Сидевший на козлах старый цыган, с обугленной трубкой в зубах, флегматично шевелил морую клячу, вяло отмахивающуюся хвостом от мух, длинной веткой. Что забыли ромалы в этой глуши, и почему кибитка была лишь одна - оставалось лишь догадываться, но караулы, все еще выставленные в охранении вокруг штаба, были явно могли бы прийти в восторг от этого явления.

Так и произошло.
- Вы только гляньте на это! - первый же французский пост при виде живописной колымаги ощетинился штыками, а возглавляющий охранение сержант красноречиво махнул рукой, описав в воздухе неровную окружность, что означало «разворачивай и проваливай отсюда!»
- В кои-то веки цирк приехал, и сразу гонят, - огорченно воскликнул самый молодой из караульных. - Неужели даже не обыщем?
- Это синти, - хмыкнул пехотинец постарше. - Если полезешь в кибитку в надежде чем-нибудь поживиться, вернешься оттуда без штанов, еще и должен. Воровские племя. Вопрос, откуда они тут взялись посреди болота.
- Нечисть гостит у нечисти, делов-то, - заметил третий. - Я слышал, русские их привечают за песни и пляски.
- Что-то не похоже, что эти спляшут…
Языком мели, но в службе не плошай. Солдаты, живо обсуждая странное дорожное явление, не забыли взять ружья наизготовку, целя и в возницу, и в унылую конягу, и перегородить то жалкое подобие тропы, по которой цыгане намеревались проехать.

Цыган, сидевший на козлах, неторопливо натянул вожжи, вынул трубку изо рта, и, опершись предплечьями о колени флегматично взглянул на солдат, с видом скорее усталым, чем удивленным.
- Чего вам, люди добрые?  - говорил он разумеется по-русски, хрипло, как с перепоя или с недосыпа.

Тут самое время было удивится сержанту. Бывают же на свете недогадливые люди, дожил старик до уважаемых седин, а каждому пацану понятного языка оружия не понимает.
Шагнув ближе к кибитке, он указал пальцем на возницу, а потом махнул рукой тому за спину, на дорогу, по которой кибитка только что прокатилась.
- Сержант, может Шуко позвать? - предложил кто-то из солдат. - Он же тоже, из этих…
Во французской армии к цыганам относились с непонятным консервативным немцам легкомыслием. Одного из синти Наполеон даже сделал генералом, дело совершенно неслыханное. Да и других много служило. После того, как под Оршей в поредевший вестфальский корпус включили тысячу французских новобранцев, две нации с интересом приглядывались к повадкам друг друга.
- Не о чем с ними болтать, - пока еще не признавал свое поражение в переговорах сержант. - Так не дойдет, можем и пальнуть.
Хотя поднимать шум и стрельбу из-за одной колымаги и непонятливого старика было очень глупо.

Цыган смотрел на жестикуляцию солдата вскинув брови, потом оглянулся на тропу, для чего ему пришлось перегнуться вбок, чтобы посмотреть вдоль полотняного борта кибитки, и пожав плечами -согнул ладонь и принялся делать ею странные жесты - не то изображая прыгающего дельфина, не пытаясь втолковать этим гаджо, что развернуться и уехать не может при всем желании, потому что колея едва-едва соответствовала ширине колес кибитки, и развернуть ее можно было разве что подняв и переставив в противоположном направлении. После чего развел руками и вздохнул, изображая полнейшее смирение и беспомощность. В это время зашевелился полог за его спиной, отдернулся, и из кибитки выглянула молодая женщина, с узким, бледным, покрытым болезненной испариной лицом, на котором огромные черные глаза, казались двумя провалами. Насколько старый цыган казался спокойным, настолько ее лицо выразило живейшую тревогу, с которой она переводила взгляд с солдат на старика и обратно, явно понимая в чем заминка, но не решаясь спросить.
Мало того, население кибитки состояло явно не только из этих двоих, из темных недр раздался дребезжащий кашель, явно принадлежащий другой женщине.

* Совместно

Пестрый полог кибитки сам откинулся им навстречу, отдернутый чьей-то ссохшейся, старческой рукой с узловатыми пальцами и набрякшими под тонкой, как пергамент, темной кожей, и оттуда выглянула старая цыганка, с распущенными седыми волосами, перехваченными надо лбом пестрым платком. Она, взглянула на солдат спокойно и невозмутимо, и, знаком, попросив одного из них посторониться, медленно, оберегая спину, спустилась на землю, словно бы лишь для того, чтобы облегчить им обзор. Обозревать, собственно, было нечего. Большой матрац застланный цветастым покрывалом, занимал добрых две трети кибитки, и на нем, свернувшись среди пестрых подушек, полулежала молодая женщина, с внушительным животом, который не могло скрыть даже свободное одеяние. Женщина, в отличие от старших, смотрела на солдат испуганно и настороженно, однако, не произносила ни слова. Полотняный тент изнутри был задрапирован алыми и зелеными тканями, от пестроты которых рябило в глазах, свободное пространство, не занятое матрацем занималось какими-то вьюками и мешками, а вдоль левой стенки, на кожаных петлях и крюках была подвешена кое-какая убогая утварь.
Старуха, тем временем, отряхивала свою широкую юбку, расправляла шали, в которые была закутана, как будто более заботилась о своем внешнем виде, нежели об окружении из мундиров и штыков, как будто для нее было самым привычным делом находиться в военном лагере. Цыган, который вместе со своим, самим Небом посланным переводчиком, обошедший кибитку, чтобы при необходимости помочь солдатам, и продемонстрировать свою всяческую готовность содействовать обыску, коротко кивнул, при виде нее, и, пряча трубку, обратился к молодому цыгану.
- Это Земфира, наша шувани. Жена моего покойного брата. А это...
Цыганка, разглядывавшая на молодого человека испытующе и бесстрастно, пока ее сородич представлял ее ему, неожиданно усмехнулась, снисходительно, будто тот затеял совершенно ненужную церемонию, представляя ее какому-то давнему знакомому, и кивнула, перебивая.
- Хороший мальчик, наша кровь. Долгих лет тебе, сынок.

Солдаты придирчиво осмотрели все внутри, сержант не хотел рисковать: кто его знает, что эти чертовы синти прячут в своей драной повозке. Не пушку, конечно, но бочонок с порохом или пару крепких молодцов - запросто. Все же они на войне, а не на прогулке.
- Ничего, проезжайте, - наконец, вынесли свой вердикт часовые.
Шуко мог бы объяснить, в чем, вернее в ком главная ценность пестрой кибитки, но не стал. В ведьм люди или не верят, или боятся и ненавидят, или и то, и другое. У каждого народа свой путь. Он мог только гадать, отчего табор бросил свою шувани, и, со своей стороны, оказывать старухе то почтение и уважение, коего она заслуживала по цыганским традициям.
Это заметил даже офицер-кавалерист.
- Чего ты тянешься перед этой старухой, как перед генералом? - ухмыльнулся он, наблюдая за метаморфозами в лице и поведении рядового. - Не вздумай так и в штабе себя вести, бошку открутят.
То, что Шуко топает вместе со всеми к штабным, было уже решено. Французы, как и немцы, «тарабарщину» синти не разбирали, но допрашивать как-то ж надо.
- Можно ехать, - благоразумно промолчав в ответ на насмешку офицера, объяснил цыган своим. Мужчина, кивнув, неторопливо полез на козлы. - Позвольте, я помогу вам, Лала? - предложил Шуко, заметив колебания старухи. Та, кивнув, оперлась на его плечо, предпочитая обосноваться на свежем воздухе на предке кибитки, а не внутри, как ранее. Затем процессия тронулась, и кавалеристы, страдальчески морщась, сдерживали лошадей, чтобы приноровиться к неспешному движению флегматичной цыганской кобылы. Только Шуко было удобно, можно было шагать спокойно, а не трусить бегом за конными.
- Правь туда, отец, - когда кибитка, наконец, выкатилась из леса на открытое место, рядовой указал на большую штабную палатку. - А вот там, видишь, мост. Коли вам нужно на другой берег, договорюсь, чтоб пропустили. Но сначала наши офицеры хотят поговорить с тобой.
Самое время было объяснить, отчего французы сменили гнев на милость.
- Расскажешь им, что видел. Про русских, тех, что ночью. А уж дальше отправляйтесь на все четыре стороны, больше вас останавливать не станут.

- А, ну так отчего ж не рассказать. Что видел то и видел. А про мост - то хорошее дело, спасибо - одобрил цыган, щекоча хворостиной спину своей клячи. - Думали на тот берег через город перейти, а те русские сказали, что Смоленск сгорел, вместе с мостами. Спасибо тебе, сынок. Выручил, ох как выручил.
Ожидаемо, что французов не удивила спокойная готовность цыган рассказать о передвижениях русских. Для них это не было ни предательством, ни доносом. Для народа без родины дорога была единственным смыслом, кибитка-домом, а лошади - союзниками. А весь мир, за редким исключением почти всегда был враждебным. Люди, подобно вчерашнему русскому полковнику, относившиеся к ним с уважением и почитавшие их традиции, были редки даже в России, где их хоть и привечали за песни и пляски, но, даже привечая равно держали "на вытянутой руке", потому что еще и боялись, и ненавидели, приписывая им все, от дурного глаза и связей с чертом, до воровства детей и лошадей. И даже то, что многие цыганские юноши все-таки шли служить, а на деньги нескольких цыганских баро комплектовались полки ополченцев, не меняло, по большей части, отношения к ним среди общей массы
Земфира, покачивающаяся на козлах, не вмешиваясь в разговор, скользила взглядом по палаткам, по останкам разобранных кострищ, со спокойным равнодушием птицы, которую ничто из происходящего не касается, и не особенно интересует. С гораздо большим интересом она посматривала на молодого цыгана во французской форме, улыбалась скупо каким-то своим мыслям, но помалкивала.
Когда кибитка остановилась у большой палатки, и цыган, положив хворостину поперек козел, спрыгнул на землю - старуха остановила его.
- Постой, Кало. С тобой пойду.
Цыган воззрился на нее с недоумением, но со старшей, да еще и с шувани, спорить было не принято. Поэтому он молча подал ей руку, и снял ее с козел, продемонстрировав, тем самым, что несмотря на седину и морщины, сил в нем осталось немало. Земфира пошла с ним, и не на шаг позади, как принято среди цыганок, а рядом, опираясь о его плечо, скорее для удобства, чем из необходимости, и когда Кало войдя, коротко склонил голову, изобразив, таким образом нечто вроде полупоклона, она, оббежав взглядом внутренность палатки, остановила взгляд на темноволосом человеке, чьи четкие, словно созданные для того, чтобы быть выбитыми на медалях черты были обезображены звездчатым шрамом, похожим на отпечаток кометы, и протянувшимся от щеки до спинки перебитого носа, и больше уже не спускала с него глаз.

- Не бойся, сын. - странно улыбнулась гадалка - Все под Богом происходит, доброе ли, злое ли, не нам решать, и не нам выбирать. Только скажи ему, своему генералу, пусть повернется ко мне лицом. Мне надо видеть его глаза. А ты переводи слово в слово, чтобы он забыл о твоем присутствии.
Чего опасался молодой цыган, понять было несложно. Мало ли, что могла сказать цыганка генералу, и, в случае если ее слова ему не понравятся, то переводчик вполне мог поплатиться головой, за то, что посвящен в его тайные дела. Как, собственно, и сама предсказательница. Да только не верила Земфира в такой исход. Она смотрела на натянутого, бледного, обезображенного шрамами, измученного человека, а видела совсем другое. И, спокойно, без приглашения, как у старого знакомого в гостях, усевшись прямо на земляной пол, принялась развязывать одну из своих шалей, заговорила:
- Вижу тебя молодым, генерал. Совсем молодым вижу. Вижу как отказался ты даже вопреки воле отца твоего от службы, которая могла принести тебе лавры, для того, чтобы последовать за человеком, которому ты посвятил свою жизнь. Вижу любовь, которая превыше и дружбы и преданности прочих, когда по слову этого друга ты готов отдать был и кровь свою, и кровь отца твоего, и жизнь твоих, тогда еще не рожденных детей. Вижу, как другу своему ты отдавал и золото, и время, и преданность и жизнь, не требуя ничего взамен. Вижу, что не было и нет для тебя на свете солнца ярче, чем то, которое ты один видел над ним еще тогда, когда никто его не видел. Вижу и сражения твои и битвы, в которые ты шел, как на праздник, движимый мыслью доставить ему радость. Вижу победы, вкус которых ты ощущал только через его похвалу.
Она расстелила свою шаль на земле, и вынула из-за опоясывающей ее второй шали карточную колоду, и принялась тасовать ее, не отводя при этом взгляда от лица Жюно.
- Ты сражался за него у колыбели Господа, и побеждал. Ты лил кровь в песках, с улыбкой, зная, что даже когда умрешь - он будет помнить о тебе. И он был счастлив, и ты был ему дорог. Но дружбу его к тебе сломали две фурии, генерал. Власть и зависть. Он шел все выше, туда, где не остается друзей, а есть подчиненные. Где искреннюю преданность расценивают как данность, не требующую признательности, но требуют лишь побед и карают за малейшие ошибки. Власть лишает человека друзей. А зависть порождает женщина.
Она помедлила, прикрывая глаза.
- Его предала женщина, которую он любил больше жизни. Женщина, много старше его. А тебя любит женщина, что много тебя моложе, и никогда не предаст. Бог наказал его, многие годы не посылая ему детей, тебе же он подарил четверых. Отдавая ему свое сердце и свое служение, и свою жизнь, ты все равно остаешься богаче него, генерал, и он это знает. Он стал жесток к тебе. Твой благородный шрам, что свидетельствует о мужестве, он дважды поставил тебе в вину, как уродство, ранив тебя в самое сердце. Он забыл, как ел твой хлеб, забыл, как много лет ты делился с ним каждой монетой, но стал пенять тебе за расходы твоей жены. Десятки твоих побед, твои раны и твою кровь он принимал, как должное, но жестоко карал за каждое поражение. Нет в этом твоей вины, генерал, и не будет. Но сердце твое слишком полно преданностью и любовью к нему, что бы он не свершал. И боль от каждого его горького слова ранит тебе душу, тем более глубоко и больно, что никому и никогда ты не откроешь этого. Ран в твоем сердце, генерал больше чем на теле твоем, а боль от них не целится лекарствами. Поэтому ты велел мне говорить, а вовсе не потому, что веришь цыганкам. Но ты болен, генерал, болен сердцем, а тот, кто болен, ищет любое средство утолить свою хворь.

Земфира, внимательно смотревшая на генерала, когда он заговорил, не упустила ни его тона, ни того, что фраза была значительно длиннее, чем перевел молодой цыган, которого она ну никак не воспринимала как солдата, несмотря на его мундир, и адресовала Шуко теплый, понимающий взгляд, и протянула генералу колоду.
- Не надо, чтобы о будущем своем ты знал лишь с человеческих слов. Иди сюда, генерал, и разложи карты сам. Пусть твоя рука выбирает из колоды те, которые тебе судьба положила. А я расскажу тебе, что каждая из них значит, хотя ты многое поймешь и без объяснений.
Если Жюно и колебался, то Земфира этого не разглядела, и, очертив круг на платке, указала шесть точек по периметру, и одну в центре.
- Семь звезд, генерал. Первая - твоя звезда. То, что у тебя в душе, и в каком ты положении. Вытащи, и положи сюда своей рукой, не глядя. Важно то, как ляжет карта, прямо, или вверх ногами.
Первая карта легла на зеленый шелк, заставив старуху мрачно кивнуть. На карте был изображен человек в путах, с завязанными глазами, и руками, стянутыми за спиной, посреди воткнутых в землю восьми мечей.

- Видишь? Восьмерка мечей. Враждебное окружение, и недостаток сил. Ты чувствуешь себя запертым, связанным, ты попал в ловушку, а неизвестность таит в себе только страх. - в голосе ее прозвучало сочувствие, а узловатый, почти черный палец ткнулся в место на платке напротив первой. - Сюда клади другую. Это звезда того, кому посвящены твои мысли.
С карты глянул человек в короне, сидящий на троне в золотом венце, с мечом в руках. Земфира едва заметно улыбнулась

- А это мужчина. Умный, смелый, решительный и бескомпромиссный человек. Вокруг таких ходят легенды, и всегда толкутся себялюбцы. Но иногда, излишне жесткий и прямолинейный, о чем жалеет в сердце, но никогда не скажет вслух.
Она пронзительно глянула на Жюно.
- Третья карта - звезда его тайных мыслей о тебе. Сюда. - палец уперся в нижнюю часть платка обрисовывая треугольник между двумя уже выложенными. И сюда же легла карта, на которой был изображен сидящий человек, с завязанными глазами, держащий в руках две перекрещенных меча. Цыганка пожевала губами, прежде чем заговорить

-  Этот человек и сам не знает, что думать о тебе. Меж вами дружба на равных, и он хочет и впредь называть тебя другом. Но обстоятельства, которые складываются против тебя, мешают ему, заставляют хмуриться и молчать. Есть другие люди, которые хотят заменить тебя. Это поиск пути, друг твой на перепутье, между тем, что подсказывает ему сердце и тем, что видит он разумом. Вытащи четвертую карту, генерал. Звезду опасности. Ты увидишь, что грозит тебе в его глазах. И пятую, звезду удачи - то, что может эту опасность отвести, и спасти вашу дружбу.
Четвертая звезда выглядела жутко. На ней был изображен лежащий человек, проткнутый со спины десятью мечами. А пятая была колесом фортуны.

Цыганка долго смотрела на разложенные карты, а потом подняла взгляд на генерала.
- Твое следующее сражение, ты проиграешь, генерал. И не просто проиграешь. Ты будешь опозорен, ославлен в глазах своего друга, злые языки будут потешаться над тобой, и пенять ему в глаза твою неудачу. Он отвернется от тебя, но ты зря будешь искать смерти. Ты ее не найдешь. И все будет разрушено навсегда, если ты не воспользуешься этим. - ее палец уперся в колесо фортуны. - Время. Время, которое нужно выждать, чтобы не потерять то, что ты еще имеешь. И случай, который непременно произойдет.
Земфира не сказала того, что видела сама. Беспросветного отчаяния, боли, как душевной, так и физической. Даже этому сильному человеку, с пламенной, безудержной душой, не стоило знать о себе всего. Довольно было и того, что с откровенной безжалостностью открывали ему карты. Она несколько секунд молча смотрела на француза, и продолжила тихо.
- Осталось две звезды, генерал. Звезда твоего будущего. И звезда того, что ждет твою дружбу с этим человеком в будущем. Желаешь ли ты открыть и их?

Земфира не спускала глаз с обоих. Глухой голос, измученный, страдающий вид этого человека, его потемневшие глаза, говорили ей куда больше чем карты. И с неожиданной ясностью она поняла - не пройдет и года, как его не станет. Увидела в широко раскрытых глазах черный омут боли и отчаяния, такого, что рвет душу на части, и безнадежность, которую, должно быть уловил и молодой цыган, в голосе которого она слышала самый настоящий страх.
Шувани - ведьмы, гадалки, провидицы, обладали действительным знанием, их почитали и боялись, их считали ведающими над судьбой, и с юности привыкнув к такому положению дел, никогда до сих пор Земфире не доводилось испытывать беспокойства, поскольку весь мир, все люди в нем были как бы отделены от нее, и все их невзгоды и огорчения она видела со стороны. Чужая жизнь, чужая смерть, чужие беды - все это было как карты на пестром платке. Смешаешь - и нет их, и не о чем заботиться.
Только не сейчас. Потому что из расширенных зрачков французского генерала на нее смотрело то единственное, чего эта женщина боялась по-настоящему. Безумие. Еще не вступившее в свою полную силу, еще подспудное, подкрадывающееся незаметно, и показывающее свою перекошенную тень только в минуты, когда горечь или боль от несправедливости, раскалывали эту отважную душу, и проглядывало изнутри то, что рано или поздно ею завладеет.
Но его горячую хватку сейчас ощутила и она, на собственном горле, и поежилась, бросив взгляд на молодого цыгана, прекрасно поняв, почему в этом гневном окрике, несмотря на интонацию, звучала чуть ли не мольба.
- Это не зависит от меня, мальчик. - тихо произнесла она - Я... я постараюсь.
Она видела и дрожь в пальцах, вытянувших и колоды следующую карту, и поежилась, мысленно умоляя все силы земные и небесные, чтобы на этот раз карты солгали, или хотя бы смягчили свой приговор.
И замолчала, глядя на две последние "звезды".
Звезда отношений  - старик, в длинном балахоне, с фонарем в руках. Отшельник.

Строение, из окон которого выпадают двое, а верхушка окружена грозой.
Башня молний - седьмая звезда. Звезда будущего генерала Жюно.

Никогда, за всю свою жизнь Земфира не видела более безнадежного расклада. А ведь француз ждал ответа. И, впервые в жизни цыганка смягчила безжалостный приговор карт, призвав на помощь свой собственный провидческий дар, и, что ни говори, обычную житейскую логику, ведь нетрудно было представить, что имя Наполеона останется в веках.
- Что бы ни было между вами сейчас, он всегда останется другом тебе, и будет вспоминать о тебе, оставаясь в одиночестве. История сохранит память о нем, и о тебе. Ты умрешь раньше своего друга, генерал, а он, услышав о твоей смерти, будет повторять твое имя со слезами в глазах.
Цыганка подняла глаза на француза, и добавила очень тихо, словно желая вколотить свои слова в его сознание не интонацией голоса а силой своего взгляда.
- Вы оба пройдете через все ваши сражения живыми. Ты еще увидишь своего младшего сына, которого твоя жена совсем недавно отлучила от груди, и того, кто еще постарше, у которого недавно выпал молочный зуб. И обеих твоих дочерей. Они встретят тебя все вчетвером, взобравшись на тебя, когда ты вернешься с войны. А их мать будет дожидаться своей очереди обнять тебя.  Я это вижу. А теперь, отпусти меня, генерал, и позволь этому мальчику проводить нас. Цыгане умеют хранить тайну, и он никогда не скажет ни одной живой душе, то, что услышал сейчас. Ты, огненное сердце, это знаешь.