День был полон такого избытка треволнений, что Софи вдруг стало тесно и неуютно под барельефными падугами, окаймляющими расписанные темперой потолки, которые прежде так ласкали взор юной княжны. Приобняв одну из пары довольно грубо вытесанных кариатид, Софья прижалась к холодному безучастному мрамору и всхлипнула, сама не сознавая, отчего именно. Ей было глубоко жаль безутешную Мари и малого Прошу, которые враз ощутили столько неимоверного горя и повидали дикой для невинного взора жестокости, жаль их скоропостижно почивших родителей, даже грозу всея уезда Арсения Казимировича; вместе с чужим отчаянием, бередили душу и мысли о произошедшем в деревне, колкий стыд от позора едва не погубленной чести, крах представлений о неписанных истинах. Всё казалось таким сложным и неоднозначным.
Растревоженная, и будто бесполезная в доме, поскольку её пылкое внимание к гостям, по уверению Веры, сейчас чересчур навязчиво, она вдруг ощутила тягу к уединению. Даже если бы открыться сестре или служанке-наперснице сейчас принесло больше покоя, Соня бы просто не нашла слов, чтобы выразить всё то, чего ещё сама не понимала.
Желая остаться незаметной, княжна прошмыгнула к заднему выходу и как можно тише затворила за собой скрипучие двустворчатые двери. Природа тут же заключила девушку в свои нежные объятия плотного вечернего воздуха, столь приятного после дневной жары и духоты. Раньше в это время младшая княжна посещала душистые оранжереи, теперь они были в чахлом запустении, навевая исключительное уныние. В нынешнюю пору до людей-то порой дела не было, что говорить о розах, фиалках и лилиях, которые засыхали, поросшие сором.
Недолго думая, княжна направилась в излюбленную каменную ротонду, под куполом которой предпочитала давать волю своим чувствам, изливающимся в тишине сада молчаливыми вздохами, хрустальными каплями слёз, темпераментными песнями или наскоро писанными под чувственным вдохновением акварелями. Порой она усаживала на мраморные балясины крепостного скрипача и репетировала танцевальные фигуры, но теперь всё это будто потеряло вкус и казалось пошлым.
Княжна легко вскочила на ступеньки беседки, но только её ладонь отстранилась от перил, послышался тихий мужской голос. Говорили по-русски. Даже как-то непривычно, после засилья солдатни Великой армии корсиканского антихриста, который на поверку оказался путь и не заурядным, но всё же человеком, при том довольно учтивым. Софи заметно вздрогнула от неожиданности, ахнув, но тут же затихла, вняв услышанным словам. От нечаянной встречи с кем бы то ни было барышня заметно оживилась, позабыв о тревогах.
Среди резных ладошек винограда она разглядела гусара, окинув взглядом его расшитый шнурами доломан и витые узлы на чакчирах.
- С кем имею честь? – спокойно и даже излишне чинно, будто на приёме у смоленского туза, начала княжна, давая понять, что не из пугливых кисейных барышень. Опосля гусарского мундира, который подобно ключу открывает полные грёз сентиментальные девичьи сердца, Софья обратила внимание и на самого вояку. Её не покидало смутное чувство, что лицо его ей непременно знакомо, хотя она и не могла припомнить откуда. Впрочем, вглядевшись в глаза молодого гусара, Софи вдруг будто озарило, не дожидаясь ответа она выпалила:
- Дмитрий? – неуверенно произнесла княжна. - Дмитрий Арсеньевич? Вы?
Когда-то давно смазливого соседского мальчишку, с братом которого извечно бодался Костя, Соня, будучи в нежном возрасте, тайно звала про себя не иначе как Митенькой, о котором по-детски вздыхала почти два месяца на потеху родни. Много воды утекло с тех пор, те глупые чаяния давно позабылись. Оболенская представить себе не могла что Митька Баратынский вызреет в удалого воина. А как ему шли эти лихие усы и аккуратные бакенбарды! Соня даже несколько растерялась.

Софья Сергеевна была приятно удивлена тем, что не обозналась, и статный белокурый гусар и впрямь оказался старым знакомцем.
- Ну что вы, Дмитрий Арсеньевич, это вам стоит презирать нас, будь моя воля, уж лучше б я спалила дом, но не осквернила его присутствием врага, - с горечью хмуро возразила княжна, разделяя чувства соседа. Софи любила речи, полные пафоса, но, меж тем, не имеющие никакого практического смысла.
- Разумеется! – произнесла Соня с непоколебимой уверенностью, просияв и торопливо уверяя. – Я к вашим услугам и сделаю всё, что потребуется, только скажите! Это честь для меня.
Как же легко соглашаться на всё, когда не знаешь, на что именно. В патриотическом запале, который с такой лёгкостью разожгли пылкие сетования Дмитрия, княжна ощутила душевный подъём и недюжинное рвение подсобить спасению Отечества. Возможность возыметь хоть какое значение в вылазке русских кавалеристов ей невероятно льстила.
И всё же. Вдруг кожу на груди словно коснулся раскалённый уголёк, под кружевной фишю за бюстье, как кулон на верёвочке, скрывалась французская генеральская пуговица. Как бы Софья не надеялась походить на ветхозаветную героиню самоотверженную хладнокровную Юдифь, она едва ли сумела бы лишить жизни французского Олоферна, если принимать за того хозяина пуговицы.
Шорохи в неаккуратных кустах, из которых торчали свежие неостриженные ветви, напоминая об отсутствии в оккупированной усадьбе садовников, заставили насторожиться, но Баратынский поторопился успокоить княжну, которая, прознав о сослуживцах Дмитрия, дружелюбно улыбнулась, разглядывая дрожащую бирючину.
- Французы? Нет, сейчас в доме только свои и…, - она осеклась, но решила всё же закончить доклад, - а те все отбыли, - сообщила Соня, - они в деревне, там устроили лагерь и рядом в поле этот, - она хотела показать, что якобы знает толк в военных понятиях, - бивак.
Софья вдруг взглянула в глаза гусара с некоторой нерешительностью и волнением, сообщать дурные вести всегда тяжко, потому она решила начать издалека.
- Дмитрий Арсеньевич, знаете ли вы, что сталось с вашим имением? – мягко поинтересовалась она.

Застланный пеленой едкого горя взгляд Дмитрия тронул княжну до глубины души, располагая к истому и ярому, как водилось у Софи, участию, которое так и рвалось наружу. Она примечала, как тяжко давалось соседу по-мужски сдерживать свою скорбь и боль утрат, и оттого ей ещё сильнее хотелось протянуть руку помощи и при том далеко не в самом фигуральном смысле. Расчувствовавшись, младшая Оболенская, подвластная порывам поболе, нежели доводам приличеств, бережно коснулась руки гусара, заключив его ладонь в свои, будто желая поделиться теплом сочувствия, источающемся от нежных девичьих пальчиков. При свете, тронутом лишь лёгкой тенью грядущих сумерек, стали отчётливее заметны синяки на запястьях девицы.
- Я понимаю, вашу боль не унять, но, если вы дозвольте разделить её с вами... – мягко и ласково ответила княжна, чуть сильнее сжимая ладонь Баратынского. – К тому же, есть и хорошие вести, Дмитрий Арсеньевич, - поспешила добавить Софи, - ваша сестра и брат у нас, здесь, - она кивнула в сторону дома, - мы позаботимся о них должным образом, будьте покойны. Марья Арсеньевна была слаба, но, ручаюсь, Егор Францевич быстро поставит её на ноги! 
Барышня добродушно улыбнулась, но как-то неловко замялась в смурной задумчивости. Дмитрий обрушил весь свой праведный гнев вовсе не на ту сторону, коей он полагался. Стоит ли говорить об этом сейчас? Странное желание оправдать захватчиков так и свербело внутри, но жажда не подвергать сомнению свои патриотические чувства оказалась сильнее. Княжна отчаянно зависела от стороннего мнения и была в достаточной мере честолюбива, чтобы думать над тем, как поднести себя в более выгодном свете, хотя иной раз это и выглядело нарочито кичливо и нелепо. 
- Полагаю, Мари вскоре сама всё расскажет вам, - заключила Софи, решив оставить тему первоисточнику. 
- Ой, да что же это я, право! Стоило сразу… - мадемуазель чуть виновато улыбнулась. - Идёмте, мы будем рады вам и вашим товарищам. Хоть поедите досыта, а то небось одни сухари да похлёбка. А тут домашнее. И если надо чего, так вы говорите без стеснения, - с хозяйской заботой и гостеприимством затараторила Софьюшка.
Соня сделала реверанс гусарам и, будто отдавая дань старой иллюзорной дружбе, взяла Дмитрия под руку, приглашая проследовать в дом.
- Что бы вам рассказать о французах. У нас, представьте, сам Наполеон штаб устроил. Как это у вас говорят, ставку? Я Его Величество вот как вас видела. Отравить пыталась, - гордо заявила княжна, полагая теперь, что это главный подвиг всей её жизни, о котором непременно нужно знать всем и оставить для потомков, - да только не вышло. Его адъютант оказался чересчур внимательным и разоблачил меня, - драматично заявила Софья, припоминая знакомство с генералом Бертраном и ни в коей мере не сознавая того, что не раскусить её "хитрый план" мог только несмышленый юродивый.
Соня продолжала с восхищением разглядывать щегольское гусарское обмундирование.
- А в каком вы чине, Дмитрий Арсеньевич? - с любопытством поинтересовалась Оболенская.

День у Верочки выдался нервным, что и говорить. После того, как наконец из имения отбыл Шабо со своим отрядом, княжна наконец занялась делами домашними. Дреер, навестив младшего брата Мари, тоже выдал тому успокоительного, так как мальчик был очень взволнован всем произошедшим, и только и делал, что испуганно жался к своему гувернёру, да всхлипывал. В итоге Прохор тоже заснул, а мистер Добсон был свободен. По итогу всех манипуляций Егора Францевича, нечаянные гости Оболенских провалились в забытье, в том числе Ульяна, к которой время от времени ходила Марфуша, видимо почувствовав к девице материнскую любовь. Ведь Груня была не намного старше девки Баратынских. Мистер Добсон же, в окружении всех слуг поместье, разместился на кухне, где его почивали и слушали сбивчивый рассказ на ломаном русском, что же всё-таки произошло в Троицком.
Вера же отправилась к отцу. Сергей Петрович был крайне обеспокоен тем фактом, что с утра в доме шумно, да ещё и Марфа отобрала у барина его верного друга и собеседника для каких-то загадочных "крайних нужд". Принеся князю обед, Вера расположилась в кресле напротив постели больного, где обычно сиживал Дреер, и принялась рассказывать. Княжна начала с отъезда Наполеона, подробно и обстоятельно повествуя о всех сегодняшних приключениях. Рассказала и про Шабо, и про Ульяну, и про то, что случилось с Арсением Казимировичем. Лишь про пропажу Сони умолчала. И получила маленькая княжна именно то, на что надеялась. Батюшка развеял все её опасения о неправильности её поступка относительно Митьки Баратынского. Сергей Петрович и ругался, и приговаривал, что всё правильно Верочка сделала, а был бы сам князь дюж, то лично бы этого телёнка высек. В общем, характер решительный и пламенный был у Оболенских чертой семейной.
Получив столь долгожданное успокоение и отцовское благословение, Вера была уже гораздо покойнее, чем утром. Потому, когда на пороге наконец появилась Сонечка, то получила от старшей сестрицы не более чем выговор. Княжна тут же утащила младшую сестру в потайное местечко, да снова пересказала все сегодняшние события. Упустив лишь рассказ об Ульяне. Маленькая княжна решила, что пока Соне знать об этом было вовсе не обязательно. Могла и проболтаться. А когда всё уляжется, тогда уже и расскажет. Вера лишь надеялась, что чрезмерно любопытный нос младшей сестры не сунется в якобы пустующее крыло поместья.
Ближе к вечеру страсти потихоньку улеглись, и поместье снова приобрело ту ленную тишину, которое было ему свойственно. Лишь доносился отдаленный шум из деревни, да на кухне колдовал волшебник Жерар, так растрогавшись всем тем, что случилось, что пообещал что-то особенное. С учётом, конечно, имеющегося у князей на данный момент.
Но вот и время чая уже прошло, Егор Францевич дозором обошёл всех своих подопечных и снова поднялся к Сергею Петровичу. Пора было потихоньку и к ужину готовится. Натопить малую столовую, да достать сервизы, давно не использованные. В последнее время ужины, да обеды состоялись у Оболенских малым числом, но сегодня был день особенный. И как всегда, когда нужна была помощь, Сони и след простыл. Тяжело вздохнув, маленькая княжна отправилась искать сестру, твёрдо решив, что теперь уж она от своих обязанностей не улизнёт. Обойдя весь дом, Вера Соню не нашла, потому отправилась в сад. Вечерние прогулки были очень даже свойственны её златовласой сестрице.
Вера Сергеевна направилась прямиком к беседке, где было так славно в знойный летний полдень устроить чаепитие. Чем они всей семьей в былое время и занимались. Но только успев свернуть за угол аллеи, княжна наткнулась на целую процессию. Да так и остолбенела. Соня вышагивала за ручку ни с кем иным, как с Дмитрием Баратынским! - причиной всех бед и сегодняшних злоключений, о чем-то мило воркуя с бывшим соседом. А рядом целая свита бравых гусаров.
- Соня! - Вера ахнула, быстро направилась навстречу сей постаральной картины. Сестрица сделала шаг вперед, как раз очень удачно, чтобы попасть в руки княжны. Вера прибольно взяла Соню чуть повыше локтя, как это у неё всегда очень хорошо получалось, и дёрнув, заставила сделать девушку пару шагов вперед, одновременно делая шаг в противоположную сторону, и тем самым закрывая Софью своей спиной. - Софи, быстро в дом! Сейчас же! - Вера выставила руку, чтобы сестра даже не посмела ослушаться и ринуться обратно к гусарам. Взгляд больших глаз обратился к Дмитрию.
- А Вас, Дмитрий Арсеньевич... - И были разом позабыты времена, когда детьми Костя с Верой звали соседа не иначе, как Митя Баратынский, как ели за одним столом, ходили в гости, и с удовольствием христовались на Пасху. Теперь же Вера подчеркивала дистанцию между ними. - ...вместе со своими друзьями... - Грозный взгляд окинул остальных непрошеных гостей. - Даже не смейте приближаться к моему дому. Здесь вам не рады.

Какие разительные перемены могут свершиться в одночасье! Ещё несколько мгновений назад Софья, умасленная почтением гусар к её подвигам, словно парила над пыльной дорожкой, щебеча с молодыми мужчинами, полная волнений и чаяний, теперь же княжна, совершенно сбитая с толку резкостью сестры и её категорическим нежеланием иметь с соседом и его сослуживцами каких-либо дел, сгорала от стыда и негодования, стращаясь лютого, пробирающего до костей гнева Веры. Софи не желала даже попытаться понять причины столь значительной недружественности, тяжело дыша, она лишь наливалась желчной обидою.
- Довольно помыкать мною, Вера! – вспыхнула младшенькая, разом выплёскивая скопившееся недовольство своим положением, которое претерпело ощутимые изменения с тех пор, как слёг папенька. – Я никуда не пойду! – упрямо повторила она, прошипев, будто распаленный ощетинившийся котёнок.
Доводы Дмитрия казались вполне убедительными, и Соня лишь закивала в их подтверждение. Княжна использовала момент и ринулась вперёд, вырвавшись из властных сетей разгневанной сестрицы прямиком к гусарам, встав подле Баратынского лицом к Вере Сергеевне, желая ещё более яро продемонстрировать своё покровительство, а на деле защищаясь от рукоприкладства и своеволия сестрицы под сенью доломанов.
- Что за вздор! – хмуро воскликнула барышня. – Какой лесочек?! Какая полуживая?! - не вдумываясь в сказанное Верочкой затараторила младшая Оболенская, не смекая по своей наивности о чём может быть речь. Для неё мужчина, одетый в военный мундир родного Отечества, тем более офицерского звания, приобретал ореол героизма, безупречности и идеалов чести. И Софье было совершенно неясно, как можно предположить хоть какую опасность со стороны русских гусар, будто те и не люди вовсе, а храбрые витязи из старинных преданий.
Софи тут же глянула на Дмитрия, тихо оправдываясь:
- Дмитрий Арсеньевич, кругом враги, это всё, небось, нервические расстройства.

Зла у Веры, конечно, хватало на троих. Глянь кто со стороны, подумал бы что у старшей княжны на удивление вздорный и истеричный характер. Вот, мол, срывается на достопочтенных господ лишь за то, что младшая сестра позволила себе прогуляться в компании нескольких гусар. Однако все было не так. Перед глазами девушки все ещё стоял эта картина – окровавленная полуживая Ульяна, кое как сокрытая в лесу от посторонних глаз, от страха и боли не в состоянии произнести и слова. Её ужасный крик, когда врач вправлял девушке плечо...
Княжна увидела, как её сестра, против её воли переметнулась на сторону непрошенных гостей и глаза её потухли. Но последним гвоздем в гроб свой забил Баратынский сам.
- Я приравниваю нас всех к тварям Божьим, и не Вам, солдату, судить, кому жить! – Воскликнула Вера и замолчала.. - Знаете, Митенька... – В голосе Веры послышалось даже что-то ласковое. Она не кричала, не повышала тона, голос её стал спокойным, как вода в речке. Но только Соня могла распознать в голосе сестры настоящую опасность. Если Вера перестала кричать, стала идеально вежливой и даже ласковой, то пиши пропало. Тут либо беспрекословно слушаться, либо бежать и прятаться, пока сестра не остынет. Та черта у неё была от отца. – Я даже по началу не хотела ничего рассказывать Соне, хотела чтобы эта грязь не коснулась сестрицы. Но Вы, пожалуй, правы, идёт война и здесь не до сентиментальностей. – Взгляд ласковый, проницательный, внутри которого затаилась тьма, обратился к Соне. – Я расскажу тебе друг мой, какая интересная история приключилась со мной сегодня. По полудню приехал в поместье французский солдат, сказав что ему необходима моя помощь. Сказывал, что в пограничном лесу между Кощино и Троицким нашёл девицу, в лохмотьях вместо одежды, ужасными ранами, которая едва жива. И, знаете ли, не знает что же с ней дальше делать, тому как по-французски она не понимает и не говорит. Пришлось поехать с ним, да посмотреть на ту находку. Француз не обманул. Когда я увидела девушку, та была едва жива от испуга, всё её тело было в побоях, лицо разбито, а тряпье, что когда-то было рубахой, испачкано кровью. Только после того, как я обещала не выдать её, девица рассказала, что та де, дворовая Баратынских – Ульяна. Что вчера по вечеру вернулся молодой хозяин, да в горячке своей пьянки решил, что дворовой можно воспользоваться как ему вздумается. А по утру у нашего бравого офицера не поднялась рука свою игрушку  убить. Отвёз в лес, да бросил, понадеявшись на зверей диких и жару несусветную. И если бы не «проклятый супостат», то был бы на чистой незапятнанной душе Митеньки неизгладимый грех. – После столь долгого рассказа во рту пересохло. Щеки Веры пылали так, что то было заметно даже в сумерках. Она перевела взгляд на притихшего соседа. – Но Бог миловал, да, Дмитрий Арсеньевич?
На некоторое время воцарилась тишина, прерываемая лишь вечерними звуками сада, то ветер зашумит, то кузнечик запоёт.
- Вы сможете повидаться с сестрой и братом, но только один. – Княжна вновь окинула взглядом гусарскую братию. – Надеюсь, обойдётесь без охраны.

Тягостный лекарственный сон, больше похожий на дурман, медленно и неохотно выпускал Машу из своих цепких лап. Еще не открывая глаз, она слегка пошевелилась и медленно провела ладонью по постели. Прохладный, тонкий лен и кружево уютно и по-домашнему пахли лавандой, навевая покой и первую, еще на грани яви и сновидения, мысль о том, что она – дома. В своей девичьей спаленке, в собственной кровати. А где-то в других комнатах спокойно и обстоятельно протекает обычная жизнь ее семьи. Матушка уже наверняка давно проснулась и, как обычно, рукодельничает в малой гостиной, тихонько напевая что-то себе под нос и дожидаясь, пока Арсений Казимирович в кабинете закончит с утренней порцией дел, а дети проснутся, и – кто сам, а кто пока с помощью нянюшек, умоются, оденутся и придут пожелать ей доброго утра. И позже они все вместе, сядут завтракать за большой овальный дубовый стол. Все-все, даже маленький Проша, которого, как и остальных младших Баратынских,  с самого нежного возраста родители намеренно почти не отделяли от более взрослых сестер и братьев, видя в том важный момент воспитания их общей семейной близости. И, видимо, добивались своего. Потому, уже окончательно проснувшись, и с тоской, еще ярче вспыхнувшей в сердце, осознав, что грезам этим,  увы, уже никогда не стать явью, Маша села в постели и первым делом спросила у метнувшейся к ней горничной, где ее младший брат. И лишь потом, успокоенная рассказом о том, что Проша сейчас, скорее всего, тоже спит – просто в другой комнате, снова  опустилась на подушки, стараясь как можно меньше двигать головой, которая нестерпимо болела. То ли от дыма, запах которого въелся в кожу настолько, что даже бережно вымытая и переодетая во все чистое, вероятно,  прямо во время сна, Маша до сих пор будто бы его ощущала. То ли от всех пережитых страданий. Да, впрочем, разве уже пережитых? Ведь это там, в горящем доме, ей было некогда думать ни о чем, кроме того, чтобы спасти себя и близких. А теперь, в тишине и покое маленькой уютной спальни с цветочными обоями, под  едва слышный шелест  занавески в распахнутом окне, через которое внутрь уже лился тот особенный теплый, оранжевый вечерний свет, словно коварные чудовища, долго-долго выжидавшие своего часа, воспоминания о  кошмарных событиях нынешнего дня набросились на Машу разом. Злые голоса мужиков, страшный предсмертный хрип заколотого вилами отца, его могучая фигура прямо на полу в какой-то неестественной и странной, будто изломанной позе, ужасные крики терзаемого обезумевшей от безнаказанной жестокости толпой управляющего… потом дым… огонь и  треск горящих перекрытий. И свое собственное мучительное бессилие что-либо изменить и исправить.
Сжавшись под одеялом и приткнувшись щекой к подушке, Маша тихо и безутешно плакала. А растерянная молоденькая девушка-горничная, которую, видно, оставили за ней присмотреть, едва ни металась в отчаянии по комнате, не зная, что сказать и чем помочь бедняжке-барышне, которая отказывалась даже воды попить, а только рыдала все горше и горше, пока не затихла, отвернувшись к стене, лишь изредка тихонько всхлипывая. Может, опять заснула, а может, просто так лежит – спрашивать девушке было боязно. А ну как опять разрыдается? Пусть лучше так. Велено ведь доктором ее не тревожить. Вот она и не станет.
Тем временем, где-то за пределами комнаты послышались шаги – сперва отдаленные, они быстро приближались. И становилось ясно, что идет сюда даже не один человек, а сразу несколько. Потом в дверь постучали. Вначале осторожно, потом настойчивее. Поднявшись со своей табуретки, горничная  осторожно дотронулась до ее плеча:
- Барышня-голубушка, а же чего делать-то? Открыть мне,  али, может, сказать, пусть позже заглянут?
- Открой, - тихим, бесцветным голосом откликнулась Маша, даже не обернувшись.
Какая разница, кто там, если те, кого она теперь больше всего на свете хотела бы увидеть, уже точно никогда за ней не придут?

- Митенька, братец! –  вмиг очнувшись при звуке дорогого голоса от сковавшего тело и разум горестного оцепенения, Маша ласково гладила и разбирала пальцами светлые кудри, спутавшиеся  под кивером, который, Дмитрий порывистым жестом сорвал с головы, будучи не в силах сдержать нахлынувших эмоций, прежде, чем бросился к ней. – Как хорошо, что ты здесь!
Второй по старшинству  из братьев, часто  дерзкий и колючий и почти всегда язвительно-насмешливый Митя,  «бесенёныш», как не раз в сердцах называла его нянька Аграфена,  тем не менее, всегда был в их большой семье самым лучшим Машиным другом. Не в последнюю очередь потому, что был по возрасту ближе к ней, нежели уже почти совершенно взрослые к тому моменту, когда Маша начала уже что-то соображать, Григорий и Анна. Однако и с Дмитрием разница в годах была немалой. А все ж таки всегда находил он среди своих мальчишечьих дел минутку, чтобы ответить на какой-нибудь очередной ее детский вопрос, поиграть или позже, когда Маша подросла, помочь с трудной задачкой по арифметике, которая давалась ей туговато,  тайком от строгой гувернантки. Потому она горевала чуть ни пуще всех в доме, когда Митю отдали учиться в кадетский корпус – и радовалась, когда минувшей весной он, наконец, вернулся домой, такой красивый и с офицерскими эполетами! И гордилась, и даже тайком ревновала к каждой их барышень их уезда, чьи взгляды неизменно подергивались мечтательной поволокой при виде белокурого красавца-гусара, потому как совершенно не хотела ни с кем любимым братом делиться. А потом началась война, и Митя вновь убыл в полк, а в Машином сердце с той поры занозой поселилась каждодневная о нем тревога. Конечно, волновалась она и о старшем Григории, истово молилась за обоих. Но Гриша – всегда такой умный, взрослый и недостижимо-совершенный, что с ним и так все должно быть хорошо, а вот обожаемый Митя, горячий и пылкий, совсем не похожий в этом на не по годам сдержанную и серьезную младшую сестру… Маша всегда чувствовала, что ему ее поддержка куда нужнее. Хоть он этого никогда и не покажет из гордости. Потому и теперь, в очередной раз отодвигая в сторону свое горе, с которым, что ни говори, уже хоть как-то начинала сживаться,  изо всех сил старалась утешить старшего брата, которого тоже прежде никогда не видала в таком отчаянии. Даже в тот день, когда не стало их матушки, и сама она едва не сошла с ума от этой потери.
- Не терзайся и ты,  братец.  В чем же тут твоя вина?  – шептала она, прижимаясь губами к его макушке и лбу и чувствуя родное тепло его крепких объятий, уже готовая прямо теперь, без обиняков, выложить, кто именно причина всех их нынешних бедствий, но тут Дмитрий вдруг сказал нечто, что заставило  на миг замереть. – Все знаешь?  Но от кого?  – спросила Маша, удивленно отстраняясь, и тут увидела княжну Оболенскую,  все это  время, вероятно,  простоявшую тихонько в уголке, пребывая в немалом смущении  тем, что довелось вдруг стать свидетельницей столь эмоциональной и не предназначенной для чужих глаз семейной сцены. –  Это  разве Верочка тебе уже рассказала про крестьянский бунт?

Тут  уж пришла и Машина очередь испытать недоумение, которое, по правде сказать, на какой-то миг смешалось даже с совершенно иррациональным ужасом. О таком ей прежде доводилось читать в романах, где главные герои порой сходили с ума, не выдерживая  бремени свалившихся на их головы внезапных бедствий.  А так  как, о сию пору, большую часть своего жизненного опыта барышня Баратынская почерпнула преимущественно из книг, хранившихся  в  погибшей ныне вместе с домом обширной батюшкиной библиотеке, то и подобный исход вдруг представился ей настолько правдоподобным, что схватив брата за плечи, вместо того, чтобы говорить, Маша прежде долго и пристально посмотрела ему в глаза, выискивая признаки  затаившегося в них безумия.  Но ничего подобного, к счастью и облегчению, не увидела. Дмитрий был печален и потрясен горем не меньше нее, но в ясном взгляде  его светилось лишь нетерпение поскорее вызнать ответ на только что заданный вопрос.
«Так ничего ты, выходит, и не знаешь вовсе…»
- Нет, Митя, не французы это сожгли наш дом! Не они убили батюшку и едва не погубили меня и  Прошу, –  наконец,  заговорила она тихим голосом, буквально зазвеневшим от вновь захолонувшей сердце ненависти и презрения. –  Все это сделали, братец, родные русские мужики. Наши, собственные  крестьяне!  Презрев  закон Божий и человеческий, они ворвались в наш дом, вилами, точно… скот, закололи отца, забили до смерти нашего управляющего и еще нескольких людей из домашней прислуги. А потом просто хладнокровно подожгли дом.  И все это…, - умолкнув Маша на миг зажмурилась, и болезненно сглотнула, точно сами произносимые слова жгли ей горло на манер огня, -  я видела своими глазами.
Дмитрий не был первым, кому сегодня пришлось пересказывать вслух пережитые ужасы. Прежде всех это  узнал капитан Шабо, которого тогда еще удивила ее стойкость и умение сохранить присутствие духа. Однако француз, наверняка,  был бы удивлен еще сильнее, если бы вдруг  услышал то, что слетело с нежных уст семнадцатилетней русской барышни после того, как она поведала брату о бунте и его последствиях. Помолчав еще минуту, будто давая ему  время все осознать, так же негромко и внешне почти спокойно, Маша прибавила:
- А знаешь, я нынче  впервые по-настоящему узнала, что значит ненависть. И не только чужая... Я ненавижу этих людей, братец! Поклянись, что вы с Григорием заставите  их ответить за все! А иначе я… ведь дышать не смогу, наверное.

Маша смотрела на Дмитрия, не отрываясь, поэтому видела, как  постепенно каменея, бледнело  от тщательно удерживаемой, дабы не выплеснулась наружу,  ярости его красивое лицо, отчего на правой скуле  сразу сделалась виднее совсем свежая ссадина, которой  еще не было, когда они в последний раз встречались дома. Видела, как  против воли, до побелевших костяшек сжались в кулаки его пальцы.  И от осознания, что чувства ее  полностью разделены, что не нужно притворяться, изображая прощение и христианское смирение – хотя бы здесь, сейчас, ей становилось немного легче. Хотя, иному, кто мог слышать  их со стороны, такой разговор сестры и брата Баратынских, возможно,  показался бы не просто неприятен, но даже и страшен. Да только обоим им теперь, кажется, было не до посторонних слушателей.
Ответив Дмитрию молчаливым кивком, Маша ласково коснулась пальцами его щеки, как бы символически принимая принесенный ей обет. И в этот самый миг  взгляд ее непроизвольно упал  на  огромный синяк, что  во всем великолепии успел  за несколько часов расцвести на  правом запястье, украшая его наподобие жутковатого браслета – память о крепкой  хватке капитана Шабо. О котором, с тех пор, как окончательно пришла в себя после обморока и долгого сна, Маша, признаться, даже ни разу не подумала. Зато – вспомнила теперь, внезапно устыдившись такой черной неблагодарности.  Ведь каким бы странным человеком ей, в конечном счете, ни показался этот французский офицер, необходимо было в первую очередь  рассказать брату о том, какую роль сыграл он в ее  спасении.  Потому что Дмитрий до сих  пор, кажется, был уверен, что в их семейной трагедии не обошлось без французов.
Но,  уже открыв было рот, чтобы продолжить  рассказ, смущенная Митенькиным вопросом,  Маша резко  осеклась, и густо покраснела, потому что, при всей своей невинности, разумеется, сполна осознала его истинный смысл. И говорить о таком с  мужчиной, а тем более с братом, было невыносимо стыдно.
- Нет, -  поспешно пролепетала она, отдернув руку от его лица и попытавшись зачем-то спрятать ее под одеялом. – Когда все происходило, я  была наверху,  в балюстраде. И  меня там никто не заметил. А потом, вместе с Аленой, мистером Добсоном и Прошей мы хорошо спрятались на чердаке… Только это же одновременно нас потом и едва не привело к  погибели. Мы слишком поздно поняли, что начался пожар. И спуститься по лестнице, чтобы выйти, было уже невозможно. Отчаяние охватило нас. Но тут мистер Добсон увидел французов. Я не знаю, как и зачем они оказались  в Троицком,  только теперь все больше думаю, что их привел туда сам Господь… Знаю, что это звучит для тебя странно. Ведь французы нынче наши враги. И все же, Митя, спасли нас именно они. Вернее, их командир. Он сам забрался по лестнице в горящий дом  и помог каждому из нас выбраться наружу. С помощью его же отряда, добрались мы и в Кощино. Ну а почти сразу после этого я потеряла сознание.  Потому не знаю, что было дальше… Но постой! – обожженная внезапной мыслью, она вновь вскинула на Дмитрия настороженный взгляд. – Если здесь совсем рядом разбит их бивак, то, стало быть,  тебе сейчас  смертельно опасно находиться  и в доме?