В одно из окон западного флигеля настойчиво тарабанили.  Тимофей Иванович тяжело вздохнул и, кряхтя, поплёлся к двери, на ходу запахивая старый замшелый армяк из грубого бурого сукна.
На пороге стоял взволнованный мальчишка лет тринадцати, озираясь, он юркнул внутрь, спешно затворив дверь.
- Фимка, ты чего это здесь? Я же тебя к мамке послал, - покачал головой почтенного возраста вахмистр, глядя на внука, и разошёлся сухим кашлем.
- По дому барскому кто-то бродит! – возбуждённо начал мальчишка.
- Вот разбойники окаянные! – мужчина сразу будто на аршин вырос, брови нахмурил, плечи расправил, ружьё со стены схватил, да только удали молодецкой от этого как с быка молока. Но Тимофей Иванович был в себе уверен, чай не первый раз дерзких заезжих крестьян, бегущих из пригородов Орши, от опустевшей усадьбы гоняет.
- Гаврила! – гаркнул Тимофей вглубь коридора. - Подь сюды!
Почтенный управляющий графа Сухтелена был образчиком псиной отчаянной преданности. Сам Пётр Корнилович не так часто наведывался в одно из дальних своих поместий, находясь со своими инспекциями в постоянных разъездах, но каждый раз производил на окружающих любого ранга и сословия наиприятнейшее впечатление. Будучи человеком недюжинного учёного ума, он ввиду природной своей скромности, терпения и благородной снисходительности, никогда тем не кичился, с невеждами держался учтиво и ласково, хотя при случае мог равно с толком судить как о науках, так и об искусстве.
Прознав о нашествии Великой армии, решение было принято тотчас – всё ценное начали отправлять в Петербург, сам же вахмистр клятвенно обещался поместье сберечь, насколько хватит сил, несмотря на то, что сам инженер-генерал на том не настаивал, пребывая вдали при шведском дворе с дипломатическими хлопотами и беспокоясь лишь о том, чтобы достояние мастерских, в отличие от его знаменитой столистной карты, французы урвать не сумели.
Гаврила, один из сыновей Тимофея Ивановича, грузным боровом ввалился в сени.
- Чавось надобно, батюшка?
- Со мной пойдёшь к господскому дому, да возьми с собой чаво поувесистей. Фимка, рядом будь, только под нос не суйся, не то к матушке мигом отправишься.
Покинув флигель, осторожно направились к дому Сухтелена с тыльной стороны, прокрались вдоль стен, прислушиваясь и пытаясь тайком заглядывать в окна. Послышалось ржание лошадей, где-то со стороны парадного входа, совсем близкое. Сердце в пятки ушло.
- Вон! Гляди! – Фимка ткнул пальцем, чуть не дотронувшись до оконного стекла. Тимофей Иванович тут же рот ему зажал, от окна оттащил, да только понял, что их рожи наверняка непрошенные гости заприметили. И судя по синим мундирам и конфедератке, оставленной на подоконнике, к тому же говорили они как господа не по-нашинскому, – крестьянским духом тут не пахло, а то и русским. Наши господа хоть по-ихнему и лопочут, так родным словцом речь приправляют там-сям, а эти…
Троица затаилась зарослях шиповника, стараясь не охать от царапанья веток.
- Дело дрянь, – заключил управляющий, будучи человеком неглупым, с тревогой глядя на сына и внука, - похоже и до нас добрались супостаты. Тимофей Иванович задумчиво нахмурился, Фимка боязливо прижался к грузному дядьке. – Соколики наши донские, что давеча к нам заезжали, стало быть нынче у Осиновки? – Гаврила с племянником, недолго думая, кивнули. – Оповестить их надобно. Фимка, ты резвый, нагонишь казачков? Скажи, я им гостей приведу, пусть хлеб-соль готовят. – Тимофей Иваныч криво улыбнулся, крутя бороду. – А ты, Гаврила, в деревню иди, мужиков соберите да баб припрячьте.
- А ты как же?
- Чай не пропаду, что с меня, старика, взять? Ну, Бог с вами, а теперь кыш, чтоб духу вашего тут не было, – скомандовал управляющий, сунув сыну ружьё, и, отвлекая на себя внимание, выскочил из угла прямо в "объятия" французских гусар, которые, восклицая что-то, схватили его без церемоний и потащили.
У коновязи топталось чуть меньше дюжины лошадей, это казалось не столь страшным, но всё же внушало опасения. Таких как эти и одного хватит, чтоб всю душу из Тимофея Иваныча выбить, но не сказать, чтобы он сильно того боялся, пожил он вдоволь, служил верно, совесть не замарал.
Сбитые замки и цепи валялись на земле у дверей, внутри было прохладно, отдавало затхлой сыростью и духотой. Тимофей Иванович шёл, не сопротивляясь, глядя на опустевшие комнаты, на стенах виднелись выгоревшие следы от висевших картин, кое-где не было мебели, оставшаяся накрыта белой тканью и пылища кругом. В подтверждение один из мусьёв громогласно чихнул на всю анфиладу комнат. Здоровья ему пожелать Тимофей воздержался.
Его привели в библиотеку, стало быть, к главным. Управляющий держался скромно, глаз на заморских господ не поднимал, тотчас раскланялся.
Сама библиотека, которая раньше представляла собою обширное собрание редчайших книг и рукописей, коллекции монет, медалей и карт, заметно оскудела после отправления последнего обоза.

Пока захватчики перебрасывались меж собой непонятными бурлящими как ручей словами, режущими ухо простого мужика, Тимофей Иванович краем глаза оглядывал зал библиотеки, которую явно успели распотрошить, как кухарка окуня. Кругом беспорядочно валялись бумаги, шкафы красного дерева с латунными вставками раскрыты настежь, ящики выдвинуты, разве что бронзовые часы на шестерёнки не разобраны.  Благо, самые важные изыскания фортификации, над коими так долго корпел Пётр Корнилович, были в надёжном месте, а что на виду, в том были ошибки или года оно было столь лохматого, что едва ли несло в себе ценность для нынешнего времени. Вахмистр при господине, пособнике наук, был не лыком шитый, особым премудростям, само собой, обучен не был, а вот грамоту разумел, да и смекал что к чему, хозяин добрый был, объяснял то да это.   
- Тимофеем меня звать, мюсье. Я братец вахмистра нашего, что был у барина правой рукою по делам тутошного житься-бытья. Да тот сбежал. Я вот один теперича. – начал бормотать мужчина, боязливо сжимая пальцами край кушака. Решил он выбрать себе, значится, позицию весьма выгодную: вроде и сгодится может, а ежели трясти начнут, так говори себе всласть "того не знаю, не видал, не слыхал, к братцу все вопросы, да нету его". Тимофей Иванович наигранно робко с благоговением поднял взгляд на господина, с которым вёл беседу, ежели так можно было обозвать допрос. Говорил он по-русски, но акцент и нескрываемое презрение, причём скорее второе вкупе с первым, красноречиво выдавали истинного сына Речи Посполитой.
"Тфуй, ты, шляхтич треклятый! Пшечный чёрт!" - желчно подумал про себя управляющий, а сам давай сильнее кланяться, чуть не подолы куртки лобызать, а в мыслях бы так и задушил поганца этишкетным шнуром.
- Да как не знать? Как не знать-то, Ваше Благородие! Знаю, вот вам хрест, знаю! Видал всё ясно как божий день! Господин капитан, - "растудыть его поперёк", - истину глаголет, видел, вывезли архив секретный под чистую! Налетели, увезли, ети..в мундирах, закопали и хтоб их видел. Умотали в Красное, а нынче уж небось в Смоленске сушки жуют да в ус не дуют. А нас хозяин на прозябание оставил, - старик взглянул жалостливо и чуть не всхлипнул.

Неловко переминаясь с ноги на ногу, Тимофей Иваныч втихаря наблюдал за вражьими мордами. Он, ввиду своей невежественности, не мог мысленно усладить своё неудовольствие ехидством на тему князя Чарторыйского или процитировав что-нибудь из Лафонтена, но это не мешало ему, вслушиваясь в тон разговора мюсье и пана, не без радости находить в том если не откровенный разлад меж собеседниками, так некое раздражение. А уж как офицер уланский крякнул, вахмистр едва не улыбнулся, да только при таких военных господах со страху не то, что рожу, все члены сведёт, не шелохнёшься.
- Откуда я про то ведаю? Так то не мудрено, Ваше Благородие!
Управляющий всё думал, звать ли господина «паном», чёрт их, поляков, разберёшь. «Назовёшь – ещё оскорбится, вдруг они теперь с Бонапартием все мюсьями стали, не назовёшь – оскорбится ещё дюже. Ай, бесы с ним!»
- Те господа-то окромя сабель да поводьев, прости хосподи, ничего в руках не держали, - фыркнул Тимофей, - я и, ето самое, копал. Нам-то, мужикам, дело привычное. От-такенную кандыбятину и всё под берёзки.- Тимофей старательно прикидывался тем недалёким мужланом, коим его желал находить пан Тадеуш. Ежели б ему ещё знать, что капитан просил перевод дословный донельзя, то всенепременно добавил ещё с горсть эдаких словечек. Тем временем капитан что-то шикнул гусару.
- Мюсье, не губите! Всё скажу, только не губите! – жалко завыл Тимофей, съёжившись, будто ожидая, что его отлупят, благо приказ не по его душу был и кавалерист зашагал прочь. В груди и животе закрутилось дурное волнение.

«Аглаины пышки!» - с ужасом подумал управляющий, глядя, как притащили из деревни его соплеменника. В Дубовке сии пирожки стали ругательством высшей меры похлеще крепкого словца с тех пор как, после свадьбы означенной Аглаи, полдеревни животом маялись и, поговаривали, кто-то чуть не помер. Так или иначе, коварное хлебобулочное, мелькнувшее в голове, предвещало лютую беду.
«Ну, всё, пиши пропало. Не поминайте лихом деда Тимофея Иваныча.» - решил вахмистр, нервно сглотнув, когда услыхал вопрос пана. Тут уж глади не гляди на товарища деревенского, разве до разума чужого дознаешься. Будь они цыгане какие, а так. Раскроют блажь и прощай лихой план с жизнью придачу.
Крестьянин глянул на управляющего, но тот уже осознавал всю безысходность происходящего, видно его отчаянный пронзительный взгляд и сомкнул уста мужицкие. Да только ты ж не обидчивая барская дочка, тут эдакие выверты не пройдут.
Право слово, нашему мужику язык может развязать разве что водка да страх. И ежели на горенькую французские супротивники точно бы не расщедрились, то пулю – нате пожалуйте. Разговор короткий – дуло у виска. Тимофей Иваныч на мгновение глаза прикрыл и перекрестился, сердце замерло и ударило в виски громким боем, услышал управляющий лепет знакомца и давай думать лихорадочно, каким макаром выкручиваться. Шахматам Тимофей Иванович не обучался, стало быть, думать много наперёд мастаком не был.
- Не губите, господа! – бросился Тимофей Иванович в ноги французского капитана, какая уж тут гордость у крестьянина, особливо, когда цель благая сердце греет. – Правду молвит Мишка, утаил я, ох, согрешил, - жалобно завыл управляющий, считая, что презрение врага – невелика плата. – Вахмистр я, да не знаю ничего путного, а вам скажи, что был при Петре Корниловиче, запытаете, - искренне признался Тимофей, но решил от задумки не отступаться, - от барина господа приехали, ключи от архива затребовали, мы всё в сундук, да и вывезли за поле, схоронили, – залопотал он, но решил, что этого мало. - Нашим-то барам только до себя дело, бумажки треклятые дороже душ человеческих, - обидчиво добавил вахмистр, - а я-то слыхал, что вы господа не такие, что император ваш - справедливости да свободы оплот, придёт да всем вольные выдаст, - мечтательно и воодушевлённо заключил Тимофей Иванович, продолжая кланяться Шабо в ноженьки, да так убедительно, что даже деревенский знакомец его в недоумении глаза вытаращил от такого нежданного вероломства.

Оставалось надеяться на традиционный русский авось. Тишина затянувшейся паузы угнетала, в отличие от самонадеянного пана, французский капитан производил впечатление человека вдумчивого, он вёл себя спокойней, без открытого уничижения к противнику, но где-то в глубине души Тимофей Иванович нутром чуял, что его-то и стоит опасаться.
Им велели идти, Мишка косо глянул на управляющего как на протухший зловонный борщ, не скрывая разочарования, он покорно поплёлся к выходу, подгоняемый пинком заскучавшего без дела гусара. Вахмистр лишь вздохнул и покачал головой, в горле встал горький ком. Ладно ему, а Мишке ещё б жить да жить. Тут уж на чудо уповать глупо, завидят засаду да и порешат, дело ясное. Будет ли старику прощенье на том свете?
- Обождите, мюсье, принесём из сарая лопаты, - пролепетал Тимофей и уже было собрался утянуть Мишку, чтоб иметь призрачную возможность перемолвиться хоть одним словцом.
- Se tenir! – тут же воскликнул один из гусар, предупреждая возможный сговор, и с силой стукнул вахмистра прикладом мушкетона в бок. – Tu iras dans la solitude!
Тимофей Иванович сдавленно охнул, схватился за живот, согнувшись, но его тут же поставили на ноги и пихнули вперёд. Конвоир попался не из ласковых. Слова, само собой, управляющий не понял, а вот тумаки – это элементы интернациональные.
Под тщательным надсмотром Тимофей выполнил необходимые приготовления, даже для виду достал из закромов ключ на верёвке, мол от сундука, повесил на шею, и, мысленно читая строки пришедших на ум молитв, собрался направить французов в увлекательный вояж на Кудыкину гору за цветком папоротника.

Тем временем Фимка во весь опор мчался по догам и тропам, вздымая в воздух пыль, горло саднило от жажды, но он, чрезвычайно взволнованный важным поручением, старался бежать без продыху.
По смоленской округе рассыпались отряды корпуса Платова, на который была взвалена задача не из лёгких – следовать в арьергарде, прикрывая отступление армии, и задерживать неприятеля. Сам атаман заливал водкой своё негодование, всячески ругал Барклая, но, тем не менее, со своими несравненными летучими берсерками с готовностью справлялся с задачею. То отступая, то ввергаясь в тылы врага, они налетали на обозы и авангарды, появляясь из ниоткуда и таким же удивительным образом исчезали в никуда, путая противника и нанося ему хоть какой да урон.
Бивак одного из небольших отрядов казаков расположился между деревнями возле леса за оврагом, но они уже вовсю убирали следы своего присутствия, готовясь снова выступить в очередной рейд. Мальчишке крупно повезло застать отряд, и он ринулся к кавалеристам, размахивая руками, задыхаясь и пытаясь сбивчиво рассказать о нашествии французов в Дубовку.

Казаки мальчишку выслушали, довольно усмехнулись, прикинули что да как, да на сёдла свои диковинные, от восточных народов унаследованные, вскочили. Обогнули дорогу, сунулись в пролесок. Крадутся донские казаки меж берёзок да осин, далеко вглубь не уходят, чтоб поле было видать.
- Нет, ну ты только представь. И мы такие нагие аки эти…ангелы из райских кущ. С пиками…на конях… - хохотнул самый старший, нюхавший пороху в Измаиле.
- Прям нагие?
- Абсолютнейшее! Коньков, сотник наш, так и скомандовал. Ему граф Орлов-Денисов наказал захватить и всё тут.
- Ого!
- Сначала вплавь, а потом, ка-ак погнали на ихний пост! Вы бы их французские рожи видели! Они даже пальнуть не успели, раззявились с перепугу, забили тревогу, когда мы их уже того, давай колоть вовсю!
- Это когда такое было-то?
- Ой, да, когда у Витебска были, на Двине у Будиловской переправы. Потешились на славу мы тогда.
- Не знаю, как у вас, братцы, а у меня руки с Мира чешутся, мочи нет. 
- Ничего-ничего, будет тебе битва, чую, будет. А пока и подпакостить можно, гляди, во-о-н, гости-то. Чай заждались нашего хлебосольства.
- А это там кто, шляхтич в придачу? – казак легонько раздвинул ветки дерева, вглядываясь в группу всадников, один из которых щеголял малиновыми вкрапинами на синем.
- Эй, Тарасов, тут как раз видать с Мира недобитый польский уланчик.
- О, экая удача! Этого мне оставьте!
- Всё, тихо!
Они замерли в ожидании приближения противника, даже кони, привычные к засадам, затихли. И вдруг рядом кто-то давай лес бередить. Ветки хрустят, птицы в небо взмыли, кружат беспокойно. Казаки оглянулись, а там Фимка в кустах.
- Эй, малец, как бишь тебя там, Ефим? Дуй-ка ты отседа, нечего тебе здесь. Дуй, говорят!
- Вот ядрёна вошь! Цыц всем!
Будто вторя гневу хорунжего раздался тихий далёкий громовой раскат. Да и взгляды казаков, устремлённые на Фимку, могли бы поспорить хмуростью с небом.
- Глядите, озираются. Вот холера…- казак сжал кулак, но лишь вздохнул. – Ну и чего делать будем? Обождём или сейчас?
- Подпустим поближе.
Через некоторое время напряженного ожидания, хорунжий скомандовал атаку и лихие кочевые кавалеристы со свистом, обнажив из стальных ножен венгерские и персидские сабли, бросились на вражескую кавалькаду.
- Пусть отведают пряничков тульских, - ухмыльнулся молодой казак, беря в руки ружьё и тщательно прицеливаясь. Раздался первый выстрел.

Тимофей Иванович, прикрываясь своей напускной немощью старался идти как можно более неторопливо, надеясь, что платовцы подоспеют вовремя. Шли в молчании, дабы не гневить французов. Воздух стал плотный и невыносимо душный, парило в преддверии грозы, которая уже издалека сверкала зарницами, хотя самому вахмистру казалось, что дышать тяжело от знания о грядущей схватке, казалось, сама смерть костлявыми пальцами преждевременно сжимает глотку.
Управляющий старался не думать, только неустанно молился, беззвучно шевеля губами, глядя на пыльную дорогу под ногами.
Раздался свист и топот копыт, из-за деревьев вихрем выскочили казаки.
- Беги, Мишка, спасайся! – только и успел крикнуть Тимофей и взял в руки лопату по-боевому, словно инстинктивно жаждая хоть как да обороняться, надеясь успеть кому-нибудь ею залепить, хотя среди всадников рассчитывать на это пешему крестьянину было глупо.

Воздух рассёк шумный залп, один из казаков, вглядываясь в тяжелое пороховое облако, согнулся, ухватившись за грудь. Сквозь его пальцы на синеве полукафтана проступила кровь. Он потянулся к кобуре в поясной портупее, но лишь склонился набок и выпал из седла замертво, зацепившись ногой за стремя. Лошадь брыкнулась и понеслась в сторону, размозжив его голову оземь.
Конечно, в таком малочисленном составе обеих сторон французы едва могли ощутить всю «прелесть» тактических изюминок казачьих полков в полной мере, потому вышло что-то обобщённое в духе малого «вентеря»: подвижный бесформенный вихрь, налетевший из засады, не поддающийся уставным правилам и регламентам, что, должно быть, казалось противником полнейшей дикостью. Вместе с тем за этой шальной беспорядочной вереницей всадников скрывалось удивительно тонкое взаимопонимание, умение, несмотря на разрозненность, выполнять распоряжения командира по условным знакам, сохраняя при том личную инициативу и возможность действовать сообразно обстановке, выходя один на один. Это, казалось бы, противоречивое свойство достигалось, благодаря ловкости, сметливости и наблюдательности каждого казака, однако, и они были всего лишь людьми из плоти и крови, а потому лихая опрометчивость не всегда шла в угоду их мастерству.
Французы оказались на удивление ловки и прозорливы, в отличие от зелёных новобранцев, которых раз за разом рекрутировал Наполеон для новых своих кампаний, эти было явно закалены походами и понимали, с кем имеют дело.
- Тарасов, сзади! – не прерывая звонкой сабельной сюиты, послышалось рядом. Казак с завидным упорством навалившийся шквалом ударов на шляхтича в надежде измотать его, уже был близок к попытке воспользоваться ошибкой улана и сделать смертоносный выпад, но раздавшийся выстрел в корне изменил исход поединка. Тарасов получил пулю в спину и был тут же настигнут саблей Ковальски. Разрубленный и подстреленный казал упал ниц. Тимофей, который, в отличие от сбежавшего Мишки, не уходил далеко в надежде статься нужным, пытался оттаскивать раненых, одна из лошадей сильно лягнула его, и теперь он тащил очередное тело, превозмогая боль и муки вида смерти молодых.
К французу-стрелку, который чудом не вылетел из седла ринулись сразу двое, размахивая саблями, которые бликовали на свету, сопровождаясь алыми пятнами, размывающимися в воздухе, от кисточки на темляке из красной юфти.
Казаки переглянулись, хорунжий подал сигнал, произошла перегруппировка и донские удальцы, рассвирепев, принялись рубить и стрелять с большим остервенением. Старший крупный казак, затаивший личную злобу на поляка за смерть товарища, ринулся к нему, пуская в ход все известные ему приёмы, каждый удар не уступал предыдущему, будто его силы, питаемые яростью, были неистощимы. Тадеуш явно начал уставать, всё более рассеянно парируя удары. Последняя промашка стоила улану жизни. Довольный своей местью казак хищно оскалился, вонзая саблю в его тело.
Один из казаков спешился и, удобно примостившись поодаль, вёл стрельбу из ружья. Одного из гусар ему удалось подстрелить, другого ранить, третьему сбить с головы кивер. Остальные отчаянно наседали и отбивались саблями.

После широкого замаха сабля ударилась о саблю с громким скрежетом, пылкий поцелуй металла высек горстку искр. Градус схватки продолжал накаляться, залихватский задор сменился истой ожесточённой яростью. Казаки, которые имени обыкновение, нашкодив, растворяться в дорожной пыли, не могли смириться с натиском на удивление умелого противника. Отступать было поздно, стоит уцелевшим развернуть лошадей и, накормленные пулями, они, не успев скрыться в пёстром пролеске, останутся навеки в зарослях мятлика и белой мари.
В отличие от шефа эскадрона 5-го гусарского полка месье Перна, который недели три тому проявил, как недовольно сказал генерал Себастиани «полное отсутствие твердости», позволив казакам опрокинуть себя под Лешней, капитан, предводитель нынешних разведчиков, подавал пример доблести и искусной борьбы, гусары в его подчинении невольно заражались подобной стойкостью.
Призыв порешить стрелка заставил его вскочить в седло, он сменил ружьё на грозную пику, подлиннее тех, что были у польских улан, которая до того ждала в траве под кустом своего часа. Пустив коня стремительным аллюром особого склада, неповторимой походкой донских лошадей, он обошёл неприятеля с правого, так сказать, фланга и на полном скаку понёсся к одному из всадников. Не пытаясь долго впечатлять французов джигитовкой, он сильно скосился вперёд и ударил противника одним из самых коварных ударов – пикой в пах. Такая рана смертельной не была, но едва ли могла позволить кавалеристу продолжать конный бой.  Это было больше, чем простая фланкировка пикой, поскольку шла в сопряжении с удивительным владением конём, на которых, как казалось, степные всадники рождались.
Казак проскочил вперёд, чтобы получить должный разгон и не попасть под пули мушкетонов. Он снова устремился вперёд и, поравнявшись с французом, метнул коня в сторону и громко крикнул:
- Тпру!
Конь резко упёрся в землю всеми четырьмя ногами, а сам казак отнёс пику в сторону и махнул ею наотмашь, распоров брюхо одному из гусар, просадив насквозь. Этим моментом не преминули воспользоваться неприятели, рубанув казака со спины. Пика рухнула на землю вместе с отрубленной рукой, из плеча захлестала кровь. Казак выпустил поводья, пытаясь ладонью зажать багровый поток, но прикосновение к оголённому мясу и вызывало невыносимую боль. Его сознание помутилось, он рухнул с лошади. В попытках собрать последние силы, он ухватился за седло, но подтянуться не смог, затем потянулся пальцами целой руки к стременам, попытался поймать край вальтрапа, но, настигнутый новой острой болью, с глазами навыкате рухнул под копыта.