Начало 1805 года явилось для Евгения сказочным временем. Во-первых то, как успешно он справлялся со службой, в непривычном, поначалу, высоком звании, с соответствующей ответственностью - было причиной немалых похвал, и весьма увесистых намеков на то, что на этом его карьера не остановится, особенно учитывая то, что несмотря на молодость у него уже был за плечами немалый боевой опыт знаменитого Итальянского похода, и более чем высокие знакомства. Во-вторых его ближайший друг, в конце февраля ввязавшийся в пренеприятнейшую историю с супругой коллежского советника Поцелуева, умудрился выбраться наконец из тенет сих без малейших потерь, что не могло не радовать, а в третьих..
В третьих ли? Или во-первых? Он еще сам не знал точно, но когда Алексей на балу познакомил его со своей сестрой - необычная для Петербурга, яркая красота девушки произвела на него ошеломляющее впечатление. За первым знакомством последовали и другие, тем более что и Федор Константинович, и Анна Савельевна, повидимому весьма благоволили к приятелю сына, но Оболенский наверное не сознался бы и сам себе, что в их дом его тянет вовсе не приятнейшее общество мадам Карповой и не любопытные беседы Федора Константиновича, а лукавый взгляд, роскошные черные волосы и удивительный, искрящийся нрав их дочери.
Она не была похожа на обычных пустоголовых девиц, с которыми он танцевал на балах, флиртовал на приемах, и чьи имена забывал раньше чем заканчивалась музыка. В ней было что-то иное, что встречается наверное только у итальянок - темперамент и задор, просвечивавшие через наложенный светскими условностями грим этикета, и говорила она не заученными, пустопорожними фразами, точно, один в один повторяемыми хорошенькими девицами, а умела выражать свое мнение, и это ощущалось даже несмотря на то, что в компании гостя в присутствии родителей доля девушек в общей беседе бывает невелика.
И даже это не главное. В ней был какой-то магнетизм, какой-то затаенный огонь который тянул к себе, точно слепого, который по разлитому в комнате теплу безошибочно найдет камин
Карповы принимали его хорошо, но услышав, что их нет дома - Оболенский уже счел было что день потерян, как посланный объявил, что его примет барышня. Вот уж не ожидал такого везения. Присмотреться, изучить, понять странный, непостижимый секрет этого внутреннего огня, хоть отчасти попытаться в нем разобраться - шанс первого разговора условно-наедине упускать было уж совсем глупо.
Ему пришлось довольно долго дожидаться в гостиной, рассматривая пейзажи, но когда дверь открылась и девушка вошла в комнату - показалось что солнце за окнами засветило ярче.
Он ответил поклоном на ее приветствие, и выпрямвшись, едва заметно улыбнулся.
- Vous êtes désormais un charmant, mademoiselle? Con il vostro permesso, posso parlare con voi in italiano?*
По-французски Оболенский говорил свободно, пожалуй, лишь излишне жестко акцентируя согласные, там, где их полагалось смягчать, но памятуя о полях сражений, где в рядах противника то и дело раздавались команды, крики и ругань на этом языке - старался говорить на нем поменьше, да и вообще он не разделял страсти большинства высшего света к иностранным языкам. Глупо это - быть русским, а говорить на чужом языке.
Хотя в общении с Элен -  это было скорее необходимостью. Алексей говорил, что его сестра чуть ли не с рождения и до последнего времени жила в Италии, и, соответственно почти не говорит по русски. Но раз Италия - ее вторая родина, то навряд ли она предпочтет французский тому языку на котором привыкла говорить с детства.
Он проводил ее к креслу, сел и сам, повинуясь ее приглашающему жесту и бросив быстрый взгляд на дуэнью снова посмотрел на нее. Она была так хороша сейчас, что Евгений невольно залюбовался ею, и не сразу вспомнил об обязательной вежливости
- Боюсь я явился невовремя? Ваших родителей нет дома.... благодарю за то, что соблаговолили принять меня, Елена Федоровна.**

В глазах Оболенского мелькнула неприкрытая радость. Вот это повезло так повезло! Ему еще не выпадало удачи беседовать с барышней Карповой наедине. До сих пор беседу вели ее родители и брат, и две-три уместные вежливые фразы, были всей лептой, которую Элен вносила в разговор. А ему было мучительно интересно поговорить именно с ней. В свете было много красивых барышень, воспитанных и деликатных, но нестерпимо скучных, словно бы отлитых по единой форме. В этом сонме томных белокожих золотоволосых созданий, которые с заученной манерностью говорили о погоде и театральных новинках в присутствии посторонних, и с той же заученной манерностью закатывали глаза, и рассуждали о звездах и стихах, цитируя при этом одни и те же французские строчки - эта темноволосая, гибкая красавица, с пронзительным взглядом, в котором прятался не наигранный холодок, а лукавая ирония, которая является первейшим проявлением живого и остроумного ума, - была похожа на ласточку залетевшую в стаю канареек. Ему было интересно узнать - какова же она на самом деле.
Обязательные, пустые разговоры ни о чем, и безупречная вежливость формулировок, бывшие, увы, неотъемлемой частью светского ритуала были ему интересной игрой первые несколько лет после выпуска, и успели наскучить. Они не приносили решительно ничего, и поговорив подобным образом с двумя-тремя барышнями, можно было считать, что поговорил с сотней, и практически дословно уметь предсказывать что скажет или сделает любая из них в следующую минуту. В частности, в свете имелось лишь два сорта девиц. Один из них держался прежнего выверенного курса - изображать воздушных созданий, поминутно падать в обморок, иметь наготове целую коллекцию томных вздохов, и слез, которые долженствовали - как пишут в романах превращать их глаза в "огромные бездонные озера, полные прозрачной влаги".  Этот сорт барышень был смешон, хотя бы своим нелепым представлением о собственной привлекательности, но представлял собой благодатную почву для охоты первое время его юности. Таким было достаточно нескольких пылких признаний, душещипательных стихов в альбом, изображения мужественно сдерживаемого страдания, и картинного прощания в духе все тех же романов, как барышни таяли точно снег по весне, и готовы были пасть в объятия... если бы пришла охота ловить. Второй сорт вначале казался поинтереснее, потому что был нов. Эти не падали в обмороки, они бравировали своим умом и остроумием (и неважно, что в большинстве случаях пресловутый ум и остроумие имели место лишь в непомерном самомнении барышень), злословили, полагая собственную речь потоком искрящейся иронии и великолепного безразличия, тогда как на деле в большинстве случаев ирония была топорной а за безразличием отчетливо просматривалось жадное требование - "ну, смотрите на меня, восхищайтесь мной, видите какая я непохожая на других." Причем в последнее время этих последних, нарочито-ироничных девиц стало так много, что первый, романтический класс стал постепенно редкостью. При этом девицы словно бы не замечали, что сей образ "ироничной и недоступной красавицы"уже столь распространен, что ничего кроме смеха эта нелепая пародия на оригинальность уже не вызывает. И более того - если добиваться по сути кроме смазливого личика - нечего, то кроме злой иронии такие нарциссы в юбках не вызывали, что бы они сами не мнили на свой счет
Редко, крайне редко попадались в свете те, кого можно было счесть достойными и интересными собеседницами, не сконцентрированные в непрерывном восхищении собственным "Я". Оболенский, миновав первую пору юности и вступивший в самый расцвет молодости, являлся предметом пристального внимания мамаш в доброй половине петербургских гостиниц, поскольку был молод, богат, недурен собой, титулован, и имел весьма завидный для своего возраста чин, и неплохие перспективы на будущее, И теперь, распробовав на вкус самое разное дамское общество - он мог судить уже куда более здраво о достоинствах и недостатках.
Только вот... странное дело. Эта девушка, которую он почти не знал - интересовала его куда больше, чем он мог бы объяснить сам себе. Странное, непонятное влечение, которого он не испытывал никогда ранее. И теперь он невольно трепетал от радости, что сможет поближе подступиться к этой девушке, и разобраться - что кроется за зеленоватыми искорками в ее глазах.
- Благодарю, донна Элена, с большим удовольствием. - вот когда впору поблагодарить судьбу за то, что они говорили на другом языке. Принятое русской вежливостью "Елена Федоровна" вставленное в итальянскую речь, своим обилием согласных звучало бы невероятно топорно и совершенно неуместно. Зато учтивость на итальянский лад сразу сокращала дистанцию, и придавала беседе оттенок доверительности и близкого знакомства, оставаясь при этом в совершенно дозволенных рамках.
Он отвесил короткий полупоклон представленной ему дуэнье, и вновь повернулся к девушке.
- Сожалею, что ваших родителей нет дома, я был бы рад засвидетельствовать им свое почтение. - да, вот только сожаления в его голосе не было ни на грош. - И постараюсь подождать сколько смогу - в тех рамках, которые, увы, выделяются мне службой. - он едва заметно улыбнулся, отчего в светлых, до прозрачности глазах блеснули искорки -  Но позвольте сказать, что ваше общество гораздо бОльшая награда чем все на что я был бы вправе рассчитывать. Мне еще не выпадало чести беседовать с вами, а, должен сознаться, это удовольствие стоит гораздо боле чем любое ожидание.

Оболенский, поднявшийся на ноги, когда она встала - не таясь любовался ее плавными движениями, не особенно рассуждая - примешивается ли к чисто эстетическому наслаждению еще и какое-либо иное ощущение. В конце концов грациозность прививают девицам чуть ли не с колыбели, именно для того, чтобы пленять взгляды и приковывать внимания, что же дурного в том, что он воздает должное тем, кто наставлял барышню Карпову? Нелепость собственной мысли едва не заставила его фыркнуть. Вот же придет в голову. Наставлял.... Охх... непохоже, что ее вообще надо было наставлять. Девушка словно плыла над паркетом. Эту мягкую грацию он отметил еще тогда, на балу, и сейчас, скользнув взглядом по ее фигуре, молодого человека неожиданно бросило в жар, при мысли что ведь совсем недавно он обвивал рукой эту гибкую талию. Конечно на балу, во время вальса, еще не успев толком разглядеть сестру Алексея - никаких особых эмоций это у него не вызвало, но сейчас... Мысль увела его еще дальше, и он наверное покраснел бы, будь ему по-прежнему восемнадцать лет. А так - лишь блеснули ярче глаза и он поспешно приопустил веки, словно желая погасить и спрятать этот неуместный и наверное оскорбительный для девушки интерес.

- Бывал - с улыбкой ответил он вслух, садясь, после того, как она опустилась на прежнее место. - Но увы, не с развлекательной целью, хотя в детстве все возможные военные походы, о которых мечтают мальчишки, кажутся самыми, что ни на есть, интригующими развлечениями. Пока мы трое были еще малы, матушка чуть ли не ежегодно ездила то в Италию, то в Швейцарию, для поправки здоровья и брала нас с собой. Но, когда мы немного подросли, отец положил этим развлечениям конец, да и нам, после поступления в Корпус, стало недосуг. А в следующий раз я увидел Италию, когда был уже двадцати трех лет от роду, когда граф Александр Васильевич повел армию сражаться с Наполеоном.

Она возилась с чайником, изящно орудуя серебряной ложечкой, исполняя ритуал заваривания чая, а он наблюдал не столько за ее руками, сколько с удовольствием впитывал все ощущение от ее фигуры целиком, и продолжая рассказывать, мягко и неторопливо, то и дело подмечал, как она временами вскидывает свои длинные ресницы, на мгновение отрываясь от своего занятия, и беспричинная, почти мальчишеская радость от этих ее взглядов, не предписанных правилами хорошего тона и этикета, растекалась по его жилам как шипучее шампанское, играющее миллионами игристых пузырьков.

- Военные походы не слишком похожи на развлечения, но Италия... знаете, в этой стране все скверное кажется каким-то необязательным приложением к действительности. Да, походные шатры, скверная пища, вечная головная боль о фураже для лошадей, об обустройстве людей на ночлег, как и где достать питьевой воды, приглядеть за каждым солдатом из своего взвода, и при этом еще не схлопотать от старшего офицера... - Оболенский улыбнулся, припомнив десятки мелких историй, доводивших его тогда до белого каления, а сейчас казавшиеся чуть ли не милыми анекдотами, теплыми и забавными, как и все воспоминания. - Все это было совсем не похоже на мальчишеские грезы, дети не утруждают себя воображением такого мелкого с их точки зрения реализма, но тем не менее, я с нежностью вспоминаю тот год.

Его голос стал мягче, словно он сейчас рассказывал сказку на ночь, засыпающему ребенку, стал теплее и медленнее, как будто и вправду убаюкивая.

- В начале апреля, когда мы вступали в Верону, небо было таким синим, словно кто-то разлил по нему густую краску а из-за каждого дома, да и прямо на улицах, деревья стояли, окутанные цветами, точно в сброшенных с неба на землю облаках. У нас в это время только-только сходит снег, и едва начинают пробиваться признаки жизни в голых еще ветках... Очень хотелось задержаться там, осмотреть город, о котором каждый из нас знает из истории веронских любовников, но армия шла дальше, и на следующий же день мы были в Валеджо. Там была остановка на три дня и там, впервые в жизни я видел, как цветут апельсиновые деревья. Никогда не представлял, что такое вообще возможно...

- Нет, благодарю, я предпочитаю без сахара - перебил Евгений сам себя, машинально подняв ладонь над чашкой, когда она взялась за щипчики. Кончики его пальцев случайно дотронулись до ее кисти.
Простое вроде бы касание, случайное, и совершенно невинное, да и синьора Бьянки, погруженная в рукоделие явно не заметила ничего, но Оболенский почувствовал себя одновременно и удовлетворенным, как мальчишка, которому удалась вполне невинная, хоть и непредвиденная шалость, и раздосадованным, из-за того, что благодаря растреклятому этикету даже невинное прикосновение могло было быть лишь случайным.

Оболенский с вежливо-равнодушным видом кивнул на слова синьоры Бьянки, встрявшей в разговор, комментировать ни стал, и был вознагражден тем, что без подпитки собеседника ее монолог довольно быстро сошел на нет, после чего он вновь мог слушать лишь свою юную собеседницу, говорившую с такой очаровательной простотой и откровенностью, что поневоле вызывала совершенно несвойственную ему открытую, почти мальчишескую улыбку, в существование которой не поверил бы никто, начиная с отца и брата.
Она была очаровательна, мила своим удивительным обращением, и так разительно отличалась от большинства петербургских девиц, что ему впервые было интересно не только смотреть на девушку, но и беседовать с ней. Она не рядилась в пышные одежды заемных манер, вычитанных из книг, не закатывала томно глаза и не разыгрывала недотрогу, не сыпала избитыми сентенциями которые с точностью до запятой воспитанницы всех институтов благородных девиц повторяли с добросовестностью попугаев, не изображала таинственности заимствованной из французских романов. Просто была такой - какая есть, и это странным образом покоряло. Только как же хотелось вырваться из тесных рамок этикета! До чего нудно и неинтересно сидеть с этой вот девушкой, в которой угадывался подспудный огонь - чинно беседуя за чаем, тогда как он бы отдал все на свете, чтобы хоть раз прокатиться с ней верхом по полю, галопом, и видеть как ее волосы растреплются на ветру а зеленоватые глаза зажгутся азартом.
Впрочем.... Ничего нет на свете невозможного, для трезвомыслящего человека, а Оболенский, отнюдь не за красивые глаза взбиравшийся по служебной лестнице тогда как многие из его сверстников еще сидели в корнетах - обладал весьма здравым умом. И поэтому задавшись целью выбраться из гостиных рамок, он стал размышлять, и услышав ее последний вопрос - радостно вздрогнул, от моментального озарения. Ведь и правда в Петербург шла весна. И зима была непривычно теплой. И как раз скоро начиналась масленица. А Масленица это ведь не просто блины да караваи, это же настоящий праздник, причем праздник, в котором не чурались принимать участие даже члены императорской семьи! А потом? Потом  Пасха, а потом и открытый Летний сад, прогулки по Неве, цветущие вишни в садах... 
- На Пасху... вероятно буду, но до нее еще больше двух месяцев, а... скажите, донна Элена, а вы принимали когда-нибудь участие в масленичных гуляниях в России? - Оболенский заинтересованно оперся предплечьем о подлокотник кресла, чуть перегибаясь в сторону своей собеседницы - Италия, безусловно чудесна, но Россия все же найдет чем вас удивить. Будут заезды на тройках, а на Адмиралтейской площади будет как водится большая ярмарка с каруселями и балаганами всякого рода, там уже на прошлой неделе стали строить такие высокие горы для катания, каких я еще не видел. Не будете ли вы так любезны передать Федору Константиновичу и Анне Савельевне приглашение от... - он неожиданно блеснул озорными, совершенно несвойственными ему искорками в светлых глазах. - от ротмистра пятого эскадрона лейб-гвардии Уланского, Его высочества Константина Павловича, полка, Оболенского, со всем его почтением, на этот четверг?

Три дня до четверга, Оболенский провел в каком-то лихорадочно веселом возбуждении, настолько непохожим на его обычное состояние, что Смолин не раз любопытствовал - не заболел ли его друг, или не влюблен ли. И получая в ответ лишь смех, и дружеский хлопок по плечу улыбался с понимающим видом или сыпал полуязвительными полудобродушными шуточками, которые пожалуй не сошли бы никому другому, но от Мишеля воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Воистину начало года стало для Евгения сказочным временем, успехи по службе, которым дала толчок все та же Италия, позволившая проявить себя - будили немало зависти среди сослуживцев, и главное -  среди сонма барышень, которые до тех пор были все на одно лицо, и занимали в его жизни весьма незавидное место "развлечений второго плана" - появилась одна, мысль о которой вызывала на его лице непривычную окружающим улыбку, и порождала совсем уж не свойственные ему ранее мысли.
В конце концов ему было неполных двадцать девять лет, и он имел полное основание задуматься уже не только о своем настоящем, но и о будущем. Отец уже не раз намекала ему, что ему стоит жениться, но до сих пор глухой к его увещеваниям стал находить в них теперь не только рациональное зерно, но и удовольствие, немало удивлявшее его самого. Барышня Карпова подходила ему по тому главному, единственному критерию который для него имел значение - она была ему интересна. Прочими критериями вроде происхождения, приданого и семейных связей он мог не интересоваться, поскольку и состоянием и титулом и неплохим положением в свете он обладал и сам. А Элена, которую он даже про себя привык именовать так, как называл вслух была не просто красива - от ее близости становилось тепло, словно где-то рядом загорался камин, и даже напускной лоск светских манер не мог скрыть озорных искорок нет-нет да вспыхивавших в ее глазах и свидетельствующих о том, что девушке свойственно и остроумие и задор и темперамент, чарующие даже в воображении.
В ночь со среды на четверг ударил такой мороз, что забеспокоившиеся было по поводу гуляний петербуржцы, расстроенные преждевременной оттепелью - совершенно успокоились. Слегка подтаявший от невовремя выглянувшего в среду утром снег - схватился вновь, по подтаявшей было поверхности таким крепким льдом, что по улицам было безопаснее передвигаться на коньках, нежели пешком. А горы, возведенные по всему Петербургу  блистали ослепительной белизной льда, уже с самого утра привлекая к себе гуляющих. Катались везде. Чуть ли не на каждой площади были места, где и чернь и рабочий люд, и торговые и заседатели, и солдаты и студенты, женщины, мужчины, дети, от карапузов едва волокущих санки больше них самих, и до седых как лунь веселых старичков, с утра приложившихся к чарочке беленькой, и отбивавших несмотря на морозец на ложках в одних рубахах да картузах - словно какой-то  ангел пролетев по Петербургу, перемешав на этот день все привычные устои и правила. Даже привычная не только для аристократии, но и для среднего сословия стыдливость отбрасывалась в четверг масленицы, и нареченные катались в обнимку при всем честном народе, выставляя напоказ свое счастье, и собирая сыпавшиеся со всех сторон благопожелания и благословения, тогда как в любой другой день года большинство на это бы даже не рискнуло, из-за осуждающих взглядов.
Всеобщая вольница коснулась и аристократии - чинные дамы и кавалеры Императорского двора катались с горы, устроенной прямо в Зимнем дворце - с балкона второго этажа, и жена английского посланника в ужасе писала своей родне в Лондон об этом времяпровождении, как о вопиющем нарушении всех возможных приличий, но двор, столь строгий к этикету во время масленицы допускал все, и никому не приходило в голову ужасаться тому, что при скольжении с горы раздуваемые ветром юбки дам предъявляют окружающим не только нижние юбки, но иногда и ножки и даже краешек панталон или тому, что девушки, катаемые молодыми людьми  стоя позади правящего салазками на коленях и обнимая его за шею или плечи зачастую пользуясь благоприятным случаем могли прижаться и чуть крепче положенного. *
Масленица! Колядки с самого утра, зачастую не самого приличного содержания! Смешение христианского и языческого, религии и вольностей!  Веселятся славяне вгоняя в краску чопорных англичан и немцев, рассылающих по всей Европе полу-восторженные полу-ханжеские свидетельства об этих празднествах. Ярись, Ярила! Неси весну России-Матушке, детскими свистульками птиц домой зови, разгуляй-четверток катаньем и блинами неси хороший урожай, долгий лен, да злату пшеницу.
Во все лучшее наряжались для выезда "на люди" по традиции. И Оболенский нарядился в новенький, с иголочки,  парадный белый мундир, сидевший на нем ладно, как перчатка. О запряжке позаботился особо, долго и придирчиво выбирал коней, не столько ради приза сколько ради того, чтобы доставить удовольствие Элене, которую предстояло впервые прокатить на русской тройке. Коренником оказался рослый гнедой жеребец, в боковые же к нему, отвергнув кобыл и жеребцов опытный кавалерист выбрал двух меринов, дабы не вносили разлада. Расписные сани украшенные по традиции лентами подкатили к дому Карповых незадолго до полудня, и Евгений, сам правивший запряжкой - торопливо взбежал по ступенькам, и раскланялся с родителями Элены, почтительнейшим образом поцеловав ручку Анны Савельевны и поприветствовав Федора Константиновича. На его счастье они были уже почти готовы к выходу, и у него захватило дух от восторга, когда в большой холл дома вышла и Элена, сопровождаемая неизменной синьорой Бьянки.
Все еще держась в рамках этикета Оболенский предложил руку мадам Карповой, повел ее к саням, и помог сесть на подушках сиденья, тогда как Федор Константинович вел под руку дочь. Сани были не слишком просторны, и господину Карпову и синьоре Бьянки пришлось поместиться на скамеечке напротив обеих дам, но этот факт как раз радовал Евгения. Для обычного проезда не так уж важно сколько человек в санях, но когда начнутся гонки - необходимым количеством седоков будет не более двух, а значит... Значит - навряд ли супруги Карповы захотят тряхнуть стариной, и оставят дочь среди толпы гуляющих, даже под присмотром одной лишь компаньонки. Скорее уж наоборот, тем более что катания традиционно принадлежали молодости.
Щелкнул бич, над спинами лошадей, не коснувшись их однако, и заскользили сани по сверкающей накатаной дороге, среди великого множества экипажей и саней, сквозь звон бубенцов и разноцветье лент.
Адмиралтейская площадь встретила их свистом свистулек, гомоном толпы, музыкой несущейся со всех концов, разноголосыми песнями и смехом, плясунами на ходулях, запахами меда и корицы, сбитня и блинов, которые разносили среди многоцветной толпы бесчисленные лоточники. Весь высший свет, не размениваясь на гулянья меньшего пошиба собрался здесь, блистая нарядами и драгоценностями, кто пешком, кто в санях, кто в экипажах, прогуливались и проезжали по огромной площади, перебрасываясь приветствиями и шутками, повсюду царил смех, а на огромных, самых высоких в Петербурге горках - больше тридцати пяти аршин, целых сооружениях высотой  с пятиэтажный дом, с многогорбыми скатами - шумело веселье, развевались флаги, и летели салазки с детьми и взрослыми, мужчинами и дамами, поодиночке или попарно, раскрасневшимися лицами и развевающимися шарфами расцвечивая непринужденное веселье разгуляя-четверга Масленицы.**

Глаза Оболенского блеснули радостью и азартом. Восклицание девушки было ему не просто приятно - оно давало ему такую блестящую возможность доставить ей ни с чем не сравнимое, запоминающееся удовольствие, что грех было ее упускать.
- Вы желаете чтобы мы приняли участие в гонках, донна Элена? Желание дамы - закон!
И он, поддерживая просьбу девушки с несвойственной ему живостью, подхлестнутой и этим веселым, ярким празднеством, и зажигательной музыкой, несшейся из всех углов, и разноцветьем толпы, и перспективой упоения скачкой, и главное - ярким блеском зеленых глаз Элены принялся уговаривать Карповых.
- Прошу вас, окажите мне честь, Федор Константинович! 
- Но.. друг мой, не кажется ли вам, что это несколько.. опасно? - нерешительно осведомилась Анна Савельевна у супруга, а Карпов, которому по-видимому это открытое гулянье напоминало лихие дни молодости, но который был не в большом восторге от внезапной блажи дочери, задумчиво пригладил усы. С одной стороны - баловать Елену не следовало, а с другой... А ну как это - потенциальный зять? Такие женихи на дороге не валяются, и вдруг этот заезд и подвигнет князя посвататься?  В конце концов, на виду у всех, ничего предосудительного случиться не может, разве что кроме непосредственной опасности гонок.
- Князь, на масленицу безусловно допускается многое, а что вы скажете о замечании Анны Савельевны? - наконец, осведомился он
- Ручаюсь, Федор Константинович, я буду бережен как архангел! - Оболенский клятвенно поднял руку вверх, но не удержался от улыбки, от которой в его глазах заблестел азарт - К тому же, не сомневаюсь, Елена Федоровна будет для нас великолепным талисманом!
-Н-ну.. - госпожа Карпова похоже еще колебалась, причем ее сдерживал не только этикет, который как раз-таки на масленицу допускал еще и не такие развлечения, сколько сам факт того, что гонки могут быть небезопасны, но вдруг, молчавшая до сих пор синьора Розмерта, словно бы совершенно не относясь к разговору - тронула за локоть свою подопечную.
- Guarda, come oggi affascinante giovane contessa Saltykova ! Ci sta, alla nostra sinistra, si trova tra i primi tre con la sorella più giovane. E chi è questo ufficiale che li accompagna?*

Анна Савельевна, услышавшая эти слова непроизвольно тоже обернулась чтобы посмотреть, а Оболенский с непередаваемым изумлением поглядел на итальянку, которая имела казалось бы весьма флегматичный вид, но ему показалось, что он углядел в уголках ее губ, и в поспешно опущенных черных глазах след быстро ускользающей, почти заговорщической улыбки.
И тут же его осенило. Она ведь итальянка! Не чопорная англичанка, не сдержанная немка, а итальянка! А кто как не итальянцы вечно опьянены любовью, если не своей, так чужой, так снисходительны и заинтересованы ко всему, что имеет отношение к любви или ухаживаниям, кто как не итальянцы считают все условности на свете излишними и легко обходимыми, если они препятствуют роману -существующему или только зарождающемуся. И осознав это молодой офицер был восхищен. Ведь именно эта итальянская бонна, которая только что, с совершенно невинным видом, вроде бы просто обратив внимание своей подопечной на наряд графини - тем самым указала Карповым на то, что и графиню будет катать на своей тройке молодой офицер без сопровождения родителей, и, тем самым способствовала его, Евгения желанию.  А, между тем, она не могла понять разговора, который шел по-русски, и лишь по французскому восклицанию своей подопечной могла судить о том, насколько той хочется прокатиться.
Это открытие заставило Оболенского бросить на нее выразительный и благодарный взгляд. И все та же тень улыбки на вроде бы безразличном лице дала ему понять, что эта женщина возможно станет его верной союзницей в ухаживании за Эленой. А в том, что ему хочется ухаживать за ней всерьез, и добиваться ее с самыми серьезными намерениями - теперь для него было совершенно очевидно.

- Это поручик Ветров, я с ним немного знаком - произнес он вслух, а Федор Константин неожиданно заинтересовался.
- Уж не сын ли Сергея Дмитриевича Ветрова? - и получив утвердительный кивок - усмехнулся. - Помнится я как-то в молодости весьма рьяно соперничал с его отцом, за сердце одной очаровательной особы. Вы помните, душа моя?
Анна Савельевна улыбнулась, опуская глаза, и явно польщенная этим воспоминанием. Карпов же, на которого вольное веселье масленицы привело в еще более благодушное настроение чем обычно - сощурился.
- Надеюсь, вы не позволите ему обойти вас, князь?

Это было все равно что официальное дозволение. Оболенский просиял и поклонился, не сдержав улыбки.
И пока Федор Константинович усаживал дочь, и синьору Розмерту в сани, ротмистр успел сходить к распорядителю гонок, записаться на заезд для впервые собранных троек, и вернуться к ним.

Старшие Карповы отправились занимать места на сооруженной против места финиша трибуне, а Оболенский, подвел свои сани в импровизированный паддок, где проверяли сбрую и перепрягали лошадей из плотной "декоративной" запряжки, в более свободную беговую, и пока шел первый забег - отвечал на вопросы синьоры Бьянки, которыми та, впервые видевшая нечто подобное, его засыпала.

Тройки, расценивались не только по скорости, но и по слаженности бега, и по эстетическим данным. Тройка Оболенского была собрана впервые. Эти лошади еще никогда не бежали вместе, если исключить ту короткую проездку которую он сделал после того как выбрал и приобрел всех троих, а также путь, который лошади проделали сегодня. Но то был обыкновенный, свободный аллюр, тогда как теперь их предстояло проверить по-настоящему. И хотя взгляд кавалериста навряд ли мог ошибиться - поводов переживать за своих скакунов у Евгения было предостаточно. Насколько силен коренник, насколько резвы и послушны пристяжные, насколько хватит ему самому умения и чутья, чтобы не только не опозориться, но и попытаться действительно выиграть заезд?
Управлять тройкой он научился в родном имении, у старого берейтора, который когда-то, еще до Корпуса учил его, совсем еще мальчишку, ездить верхом, и нещадно лупил шамбарьером по рукам и спине за малейшее нарушение осанки или лишнее движение рук. От таких уроков в свое время оставались рубцы толщиной в большой палец, зато и наука пошла впрок. После Корпуса же, в первый свой служебный отпуск, приехав к отцу, он был свидетелем таких же вот масленичных гуляний в деревне, и будучи совершенно очарован красотой и стремительностью троек - пожелал научиться управлять ими. И все тот же берейтор, хоть и не посмел на этот раз прибегать к своему прежнему способу обучения - тем не менее, в каждый наезд князя в имение, не жалел ни времени ни сил, на обучение хозяина, тогда как Евгений, с детства страстно любивший все что связано с лошадьми и собаками, будь то скачка или охота - впитывал его науку словно губка.

Теперь же его умениям предстояло пройти немалый экзамен - на глазах у Элен. И когда после окончания первого забега - такие же впервые собранные тройки как и его собственная принялись выстраиваться на линии старта - холодок азарта и собранности прокатился по всему телу, обостряя чувства и восприятие.
Потому что стимул к победе у него к этому был более чем серьезный.  Только вот перед заездом, когда проводил лошадей в отведенное для них по стартовой жеребьевке место - он едва ли перекинулся со своими пассажирками парой слов, словно бы из суеверия, не желая бахвалиться прежде времени, потому что в случае поражения - любые слова сказанные заранее были бы позором.

Гулко вздохнул гонг, и тройки помчались, набирая скорость. Евгений подался вперед, и пронзительно засвистел, поднимая пристяжных с рыси, на которой они тронулись - в галоп. Они не заставили себя долго ждать, коренник же налег на постромки с такой неудержимой силой, что пассажирок поневоле отбросило на спинку сиденья. Синьора Бьянки вскрикнула, хватаясь одной рукой за боковину сиденья, а второй - за руку своей подопечной, Оболенский снова засвистел, и тройка понеслась, точно у лошадей выросли крылья. В лицо захлестал ветер, невероятным, неописуемым ощущением, даже по сравнению с обычным лошадиным галопом, потому что сейчас легкие сани влекла сила не одной, а трех лошадей. Брызги снега из-под копыт заставляли дам жмуриться, и закрывать лицо ладонями, и вместе с тем упоительный вкус ветра, гонки, азарта, звон бубенцов, и главное - ощущение невероятной мощи и скорости заставляли глотать воздух, нагибаясь поневоле вперед, словно чтобы побуждать лошадей мчаться еще быстрее.
Только вот в этом не было нужды. Рослый коренник, несущийся размашистой рысью, так, что галопирующим пристяжным приходилось прилагать все силы, чтобы держаться с ним вровень - неожиданно даже для самого Оболенского вдруг сбился с ноги, перешел на иноходь.

И... полетел....

Никто, ни разу не видевший иноходца, мчащегося во весь опор - не сможет оценить - насколько это редкий и удивительный дар, как стремителен и вместе с тем гладок этот аллюр, а тройке, где кореннику положено идти рысью - иноходь избавляла от двухтактных толчков, и сани, получившие такое преимущество - помчались, словно влекомые ветром, с такой неудержимой силой, что Оболенский едва удерживал вожжи, казалось что стремительный порыв трех лошадей, казалось бы заразившихся одним и тем же энтузиазмом вот-вот вырвет ему руки из плеч.  Заняв со старта третье место в растянувшейся череде мчавшихся троек - они обошли на прямой одну из них, войдя в поворот бок-о бок с другой вышли из нее на пол-корпуса впереди, и снег из-под копыт гнедых изрядно помешал обойденным, которые чуть заметно сбавили ход. Этого оказалось достаточно. Подбадриваемые свистом - кони словно с каждой минутой ускоряя бег, понеслись с бешеной быстротой, и даже Оболенский едва не зажмурился от хлеставшего в лицо ветра. Малейший камешек на дороге, малейшая выбоина или ухаб, выскочившая откуда-то собака, любое лишнее событие способное испугать лошадей, неверное движение, и они все трое разобьются насмерть - при такой скорости в этом не было ни малейших сомнений.
Впрочем Евгений об этом не задумывался. Соскользнув с облучка на колени перед ним, чтобы сместить пониже центр тяжести, и рискуя оставшись без опоры для спины в любой момент полететь кувырком под колеса, он впивался глазами в единственную впереди идущую тройку. Ту самую, которую вел Ветров, и от которой позади развевались малиновые ленты.

"Надеюсь, вы не позволите ему обойти вас, князь?"
Не-ет, не позволю! Хищная улыбка перекосила тонкие сжатые губы, Оболенский снова засвистел, перебрал пальцами, перетягивая вожжи на сторону коренника и тряхнул ими так, что натянутые как струна - они щелкнули в воздухе точно кнут.
Рывок... и они летели. Летели, сокращая расстояние. За двести аршин до финиша они оказались вровень, и несколько секунд показавшихся вечностью неслись бок-о -бок так, что казалось из одних саней можно было дотронуться до соперников.  Оболенский не видел сейчас ничего на свете кроме лошадей, и конца дорожки, обозначенной по краям вязанками дров, и не думал ни о чем, кроме того, чтобы прийти первым.
Первым - для девушки сидевшей в его санях.
Первым!
К дьяволу и Италию и Францию.
Она должна увидеть - на что способна летящая во весь опор русская тройка.

И она увидела, когда за какую-нибудь сотню аршин, гнедые лошади, мчавшиеся так, словно не касались копытами земли - стали выигрывать, шаг за шагом, обходя соперников, вначале на голову, на полкорпуса, на корпус, на длину саней, и через несколько мгновений - во весь опор пронеслись мимо обозначенной черты финиша, все еще держась впереди.

Оболенский выдохнул так, словно не верил сам себе. Расслабил руки, не в силах разжать сведенные от напряжения пальцы, давая лошадям волю, когда они по инерции пробегали дальше, переходя с карьера на рысь, с рыси на шаг, и только теперь на них вместо свиста ветра и брызг снега обрушилось вновь разноголосье толпы - свист и приветственные крики с трибун, музыка с площади, крики зазывал, праздник - отошедший на время гонки куда-то в сторону - возник словно из -под земли и ярким разноцветьем обступил вокруг.
Тройка остановилась, и Евгений повернулся к своим пассажиркам, с улыбкой, выцветавшей на губах так медленно, словно он и сам не верил в то, что они выиграли, и произнес по-русски, однако переводя ее имя так же как он называл ее по-итальянски.
- Посвящаю нашу победу целиком вам, донна Элена
---------------
*- Взгляните, как очаровательна сегодня юная графиня Салтыкова! Вон она, слева от нас, садится в тройку со своей младшей сестрой. А кто этот офицер, который их сопровождает? (итал)

Спустились Карповы с трибуны, поздравлять с победой, подошел распорядитель скачек, чтобы вручить приз, которым оказалась довольно незначительная с точки зрения Оболенского, но совершенно колоссальная для любого человека из простонародья сумма в сто рублей. Если учесть что стоимость каждой из участвовавших запряжек превышала эту сумму как минимум вдесятеро - приз был совершенно символический, для тех кто мог позволить себе такие бега, ведь организовывались они лишь силами организаторов праздника, из коих в Петербурге на каждой площади насчитывалось несколько комитетов. Впрочем те довольно неплохо компенсировали свои затраты из тотализатора, который негласно разумеется, но все же стихийно организовывался при каждом забеге.
Оболенский пустил этот выигрыш на гуляние, настояв на этом, и праздник для семейства Карповых вышел на славу. Было все.  И горячий сбитень, согревавший до костей, и блины, и пироги, которых тут было столько видов, что даже перепробовать все по маленькому кусочку было решительно невозможно, и чай, и карусели, на которых мужчины усадили дам, и хороводы, которые то и дело сами собой возникали то тут то там, и развеселые цыгане с парой медведей и песнями от которых хорошело на душе.
Мелькнул в толпе Смолин, и Евгений, воспользовавшись случаем, познакомил Карповых со своим другом. Лихой, разноцветный, разудалый праздник, веселье которое самовозгораясь, питало самое себя, уже не разбирая ни этикета ни сословий.
Они смеялись, глядя на пляски вокруг "госпожи-Масленицы",  дивились проделкам скоморохов-фокусников,  заключали пари на то, сколько пропляшет на нетуго натянутом над закутком площади канате молодец, ноги которого были обуты в широченные лапти. Плясуны и акробаты, веселые зазывалы, разноцветные палатки, в которых разыгрывались игры с призами, немудреные, но чертовски азартные 
Федор Константинович, азартно засучивший рукава, одно за другим набросил одно за другим десять колец на пестро раскрашенные крюки, за что выиграл смешной пузатый самовар, оставленный тут же продавцу баранок.
В другой из палаток был тир в котором наряду с обычными мишенями, имелась и особенная - обычный нож, но поставленный торчком за десять шагов, так, что к потенциальным стрелкам была обращена лишь тонкая режущая грань, в которую требовалось попасть. Оболенский снес его первым же выстрелом, за что ему достался потешный меховой медведь*, который тут же с разрешения Федора Константиновича и Анны Савельевны, был подарен Элен, причем синьора Розмерта, все расспрашивала "Che belva?"**
Дошел черед и до громадных ледяных гор, для которых сооружались настоящие деревянные башни с лесенками до самого верха, и деревянными настилами, по которым сбегали вниз ледяные скаты - на одной горе - крутой и короткий, на другой - долгий и пологий, на третьей "двугорбый" на котором сани по инерции взлетали на подъем и снова обрушивались вниз. Визг и смех стоял вокруг на добрую версту, и Оболенский, опьяненный не столько разгулом праздника, сколько тем как сияли и искрились глаза Элены, впервые освобожденной от строгих рамок этикета и наслаждающейся каждым моментом праздника - предложил прокатиться, причем предложение касалось и старших Карповых, ибо даже люди пожилые не гнушались этого развлечения, а уж молодежь каталась, заливаясь смехами и воплями, словно смеясь над тем постулатом, что люди не умеют летать.

** итал. "Что это за зверь?"

Словно пьян был Оболенский от всего этого. И не от веселья, балаганов и скоморохов, не от горячего меда и разноцветья флажков, а от  лучистых глаз девушки, искрившихся таким неприкрытым весельем, огнем, жизнью, какого никогда не видел раньше ни на балу, ни в гостиных. Вольное празднество словно сняло оковы которыми волей-неволей стягивало всех людей из общества,  отпала необходимость в вымученных любезностях и разговорах ни о чем, вокруг была жизнь, жизнь бурлившая как в котле, бившая ключом, опьянявшая звуками, цветами, запахами, и увлекавшая даже самые неподатливые и наименее склонные к экзальтации натуры - забыться и просто отдаться удовольствию, которым тут было пропитано все.
Захватывающая дух высота горы, головокружительный спуск, свищущий в ушах ветер - все это было прекрасно, но..... ощущение ее руки в своей, ощущение ее головки прижавшейся к его плечу - захватили душу, накрыли целиком, и понесли куда-то с такой стремительностью, с которой не неслись даже сани.
Не говоря ни слова молодой человек повлек девушку к следующей горе, которая была даже выше первой, с длинным спуском в глубоких бортах, расцвеченую лентами и флагами. Каждая секунда, каждая минута наедине с ней, ибо синьора Розмерта, неотступно следовавшая за ними была как бы не в счет настолько, что он перестал ее замечать - затапливали сердце волнами тепла, и взгляд ее, каждая улыбка - словно ласковые лучи летнего солнца согревали душу.  Он не сдерживал ни улыбки, не пытался пригасить сиявших от счастья глаз, и не мог оторвать от нее взгляда, полного неприкрытого восхищения.
На вторую гору они поднимались дольше чем на первую. Поставленная ярусами деревянная лестница с перилами обледенела, и Евгений, пропустив девушку вперед поддерживал ее сзади под локоть, держась второй рукой за перила, чтобы не дать ей упасть. Где тут Карповы, куда пропал Смолин, чем занята оставшись внизу синьора Бьянки - все это не имело никакого значения. Здесь, на самой верхотуре они остались словно бы наедине - и суетившиеся вокруг люди, катающиеся и обслуга - не имели никакого значения, поскольку были незнакомы. И не глядя сунув мальчишке плату за спуск, пока им готовили санки, и спускали еще две пары бывшие до них  Оболенский забывшись взял девушку за руку, и воспользовавшись этими минутами взглянул ей в глаза
- Донна Элена… Вы… я с трудом могу найти слова, да и навряд ли они нужны. Но вот сейчас, пока нас не слышат - простите, я не в силах молчать. Я никогда не видел и не знал девушки, прекраснее вас…

Эти санки были не такими как на первой горе. Они были длинными и узкими, и сидеть на них полагалось друг за другом. Евгений, вздрогнул, и затрепетал, при мысли о том, что сейчас эта девушка окажется в его объятиях. Мальчишка помог ей сесть, и пока она расправляла, и подтыкала юбки, Оболенский сел позади, и взял поданные ему вожжи - веревки привязанные с обеих сторон к салазкам, которыми и полагалось их направлять.
Она находилась так близко, ее спина касалась его груди, отделяя два тела друг от друга лишь сукном его шинели и мехом ее шубки, и не будь на ней капора ему стоило бы лишь наклонить голову, чтобы коснуться лицом ее волос, тогда как вытянутые руки словно облекали ее странным полуобъятием - так близко, что от этого захватывало дух.
Мальчишка и длинный колченогий парень, обслуживающие катающихся уперлись в задний край санок, подтолкнули, на секунду санки замерли на краю ската, наклонились вниз, открывая их взгляду длинную белую полосу, сверкающую под солнцем, секунда - и они понеслись.
Вниз, круче и быстрее чем в первый раз, захлебываясь от бившего в лицо ветра, жмурясь от нестерпимого блеска льда, едва сдерживаясь чтобы не завопить восторженно, по-мальчишески, легко удерживая санки ровно посредине дорожки, когда….
Темное пятно на сверкающей поверхности Оболенский заметил лишь когда оно оказалось лишь в каких-нибудь нескольких саженях от них.
Сердце подскочило к самому горлу, инстинктивно, еще до того как  он успел разобрать что это такое. Но что бы оно ни было - на таком спуске, при такой головокружительной скорости, малейшее препятствие, кочка, выбоина, что угодно попавшееся на пути угрожало смертельной опасностью. А в узком желобе - некуда было отвернуть и обойти это пятно.
У него оборвалось дыхание от ощущения неминуемой катастрофы, он еще успел обхватить девушку руками, перекрестив их в запястьях, и крепко прижать к себе, когда санки на всем ходу налетели на этот предмет, оказавшийся варежкой, оброненной кем-то из спустившейся прямо до них пары, и моментально прилипшей ко льду. Раздался скрежет, санки занесло, ударило о край, Евгений почувствовал вкус крови во рту от прикушенной губы, а в следующую же секунду обоих выбросило из саней на лед, и они полетели вниз, ничего не разбирая в кувыркающемся вокруг мире, позабыв даже о том, чтобы дышать.
Секунда, другая, сколько понадобится их, чтобы их вышвырнуло из желоба и разбило обоих?
Оболенский, все еще прижимавший девушку к груди, почти инстинктивно опрокинулся на спину, вытянулся во весь рост, чтобы остановить это бешеное вращение, и напрягся всем телом, чтобы перебороть инерцию, которая так и норовила перевернуть их. Мгновение, другое, синь неба над головой, вкус крови во рту - все это исчезло по сравнению с ощущением ее тела в своих объятиях, со страхом за нее, так, что он даже не ощущал, как скользит по спиной льду, каким холодом сыплется за ворот ледяное крошево, как занося то вправо то влево его ударяет то одним то другим плечом о высокие борта желоба - не ощущал ничего и не думал ни о чем другом кроме того, чтобы прикрыть ее и предохранить от малейшего удара.
И когда их вынесло вниз, на расширяющуюся ледяную площадку, и толпа внизу, ахнув от неожиданности кинулась на помощь, молодой офицер не мог в первую минуту ни подняться, ни разжать стиснутых до судороги рук, ни повернуть девушку и заглянуть ей в лицо, ощущая лишь нестерпимо тяжелый стук собственного сердца, и сокрушительный ужас при мысли о том - что сейчас с ней, ужас настолько всепоглощающий, что он целую секунду не решался взглянуть, и боясь, чтО может сейчас увидеть. Ведь хотя он избавил ее и от опасности свернуть шею, и от ударов о борта - самый страх падения мог лишить чувств, вызвать нервное потрясение, а то и убить на месте.

Евгений, не находивший в себе сил даже заговорить после этого позорного падения, в котором хоть и не было его вины, но в котором он все же считал себя виноватым, впервые посмотрел ей в глаза и улыбнулся, ощутив ее прикосновение. Ее голос, жест, эта тихая, робкая забота, в стороне от посторонних глаз, в чужой толпе - все равно что наедине, потому что никому не было до них дела, да и сами они никого тут не видели и не знали - и второй раз за эти десять минут захолонуло душу такой щемящей нежностью, что он не смог ответить ничего, как будто слова враз стали излишни.
А впрочем надо ли?
Нет, не надо. Не сейчас. И вместо слов он лишь мягко поймал его руку, отиравшую кровь, проступившую из прокушенной от удара губы, и не отрывая взгляда от ее глаз, словно бы вкладывая все что не сказал вслух в этот жест - мягко поцеловал ее пальцы, и придержал чуть дольше положенного у своих губ, словно желая согреть их своим дыханием. А потом перевернул ее ладошку, коснулся губами ладони, и приложил ее к своей щеке, не отрывая взгляда от ее глаз.
Перчаток на нем не было, пальцы были холодны, и по контрасту с ними ее ручка была такой теплой и нежной, живой, что его пробило сладостной дрожью от этого прикосновения, и посреди огромной толпы ему показалось, что они находятся наедине. В гомоне и гвалте празднующих, в звуках праздничных трещоток, свистелок, дуделок - их двоих окружила тишина.
Шатер? Да зачем, везде сейчас толпа, какие-то люди, какие-то лица.
Кровь? Да господь с нею, подумаешь, царапина. Отереть и всего делов. Зато эта забота, это прикосновение, значили для него неожиданно много. И он не хотел осаживать себя здравым рассуждением о том, что девушка предложила бы свой платок любому встречному, кто поранился бы на ее глазах, просто потому, что это обычный жест вежливости и самой минимальной доброжелательности, совершенно не подразумевающий под собой каких-то иных чувств или мыслей.
Не хотел.
Да, пусть просто вежливость. Но ведь какую-то минуту можно ведь просто смотреть в ее глаза, чувствовать прикосновение ее ладони к своей щеке, придерживая ее своею, и какое же это счастье.
- Как же я рад, что вы не пострадали. Из-за моей неосмотрительности... Я бы себе не простил.
Продолжать смысла не было. И ненужно. А вот воспользоваться теми минутами, которые у них были, прежде чем из толпы вынырнет наверняка уже отыскивающая их синьора Бьянки, чтобы снова прижать ее ладонь к своим губам - было необходимо. Хотя бы ради того, чтобы поверить в то, что ему не примерещился и мелькнувшее тепло и тревога в ее взгляде, и это теплое прикосновение.